– И колбасой его даже приманивали – никакого толка. Провалился сквозь землю и сидит там. А рукой на него махнуть, как ты понимаешь, категорически нельзя. У мирских еще не паника, но уже слухи. И как нам тут быть, милая моя? Что прикажешь делать? – Зинка смотрит на меня хитрыми глазами. Знает ответ. А я в полном ступоре, не хуже, чем Зинкины практиканты. Пялюсь на дно своей кофейной чашки, будто хочу узреть там истину, а не мутные бессмысленные следы молотых зерен.
Мысли лениво складываются в условия задачи: спальный район, по которому, как у себя дома, ни с того ни с сего начинает разгуливать призрак собаки. Величиной примерно с танк или джип, как и полагается призракам. Пока мирские с псом не столкнутся, не ткнутся в его нежилую суть, как в паутину, призрак остается невидимым. А как только его кто-то заденет, чертова псина начнет материализоваться в воздухе и вызывать у мирских стресс и панику.
И кто же из московских Сторожевых усопшую собаченцию из могилы позвал и по какой именно холерной надобности? Вот в декабре Ленка, подружка моя, свою покойную кошку с того света вытащила, но ей это реально было нужно – Ленку тогда чуть не убили. Там не то что кошку, черта лысого помянешь. Главное, потом черта отправить на заслуженный отдых. В противном случае зверюга сама будет таять в воздухе, но постепенно, сперва хвост, потом лапы. Чем старше призрак – тем медленнее он растворяется. Собачку, судя по Зинкиному описанию, похоронили лет тридцать назад: она двое суток по дворам металась.
– В жизни не догадаешься, милочка, что мы сделали! Староста группы, Анохин Дима, весьма рафинированный юноша, срывает с себя ботинок, швыряет его в сугроб и кричит «Апорт!». И получилось! Шавка явилась как миленькая! Мы глазам не поверили, пока ботинок по воздуху не поплыл. Собачка им поиграла и Диме обратно отдала. Мы ее поблагодарили и отправили на покой. И кому такое в голову взбрело? Вызвать животное, поиграть и бросить! Это же не по-людски! Не по-мирски даже!
– Зинуля, а это когда было?
– Недели три назад, перед Днем всех влюбленных. В пятницу. У меня практиканты по средам и пятницам до конца семестра будут.
– А где? Тут под боком?
– Ну что ты! На улице Беллинсгаузена. Это северо-восток.
Улица Беллинсгаузена – длиннющая, километра в два. Ее поделили в свое время – четная сторона на Ленкином участке, а нечетная отошла к Марфе. То есть ко мне…
– Дусенька? – Зинаида ласково стучит ложкой о пустой стакан. Лучше бы взяла и мне по лбу врезала! – Тебе нехорошо?
Не то слово, как нехорошо. Курица слепая, ворона недоделанная! Кретинка, корова, бестолочь! В общем, много я себе могу ласковых слов сказать. А можно коротко: без-дар-ность. У меня дар, моя суть и смысл жизни, утекает куда-то. Шляясь по Беллинсгаузена туда-обратно, я какую-то дохлую шавку унюхать не смогла.
– Ты чего так расстроилась? Милая моя, это абсолютно нормально. Даже в обычной ситуации, пардон, устаешь с ними. А ты – тем более. Когда Витюша был маленьким – я тоже точно так же уставала.
Да на фига мне этот ваш материнский опыт сдался? Я не мать и никогда не смогу стать ею для Аньки. У меня не получится, Аньке этого не хочется.
– Зина, ты меня оглушить можешь? На пару минут.
– Конечно. – Зинаида удивленно приподнимает нарисованную бровь.
Ровный тупой шум, как от закипающего электрического чайника. Только он никогда не отключится. Я барабаню пальцами по столу, сперва медленно, потом с силой. Больно, а звука нет. Ладонью по столешнице, наотмашь. Зинка шевелит губами. На рыбу похожа. Освещение стало аквариумным, застоявшимся, подернутым илом. Ладонь болит, ложечка и чашка сдвинулись, на салфетке цветут кофейные пятна. А больше ничего. Двигаться сложнее, как под водой. Сразу встать из-за стола не получается. А он так машину водит, на работе сидит… Артем так живет. Только потому, что я за него это решила.
– Дуся? …рошо? Что с тобой… ой… – Шум в голове стихает.
За окном отчаянно скребутся ветки. В подсобке буфета воет сладкоголосая попсовая канарейка. По коридору шаги. С ума сойти, сколько всего я сейчас могу услышать!
– Спасибо большое, Зизи.
Я сливаюсь. Сыплю слова вперемешку. Рассказываю про исчезнувшие силы, про чужую ворону, влетевшую к скандальной семейке, про то, как я водку превращала в постное масло и томатный сок, как призрак Зинкин не смогла унюхать. Я жалуюсь и прошу совета, но при этом тщательно увожу разговор от топкого болота моей семейной жизни. Зинка талантливо охает, подавая реплики ловко и резко, как теннисист свои дежурные мячики. А потом пускается в интимный шепот:
– Скажи, а ты не в пикантном положении случайно? Когда я носила Витюшу, то дар точно так же себя вел. Мало того что токсикоз! Сто лет прошло, а до сих пор вспомнить страшно. Даже не сто, сто десять. Так ты не в положении?
Я в жопе. Это можно назвать пикантным положением?
– Мы осторожные. Он уже не мирской полностью, от такого опасно детей…
– Ну почему? – рассеянно откликается Зинаида. – Пока ученик в полную силу не вошел, он еще… ну, в смысле, подходит на роль отца.
– А просто так, без токсикоза ты никогда такой дохлой не была?
– Нет. Ты извини за нескромный вопрос, но у тебя нынешняя жизнь какая по счету?
– Пятая, Зизи. Четыре смерти и пятая жизнь.
Зинка вежливо молчит. Потом выдыхает:
– Видишь ли, ma chère, говорят, если часто линять, то срок жизни сокращается. А у тебя четыре раза за век было!
– Ну и? У тебя самой трижды, и у Ленки три, а у Таньки-Грозы вообще пять, кажется! – Я помню теорию о том, что у обычной ведьмы бывает где-то от пяти до двенадцати жизней. В среднем – семь полноценных. Иногда случаются исключения.
– Ну конечно, – очень ласково говорит мне Зина. – Я ведь просто… пардон… Я только предположила, как версию.
– Дура ты хренова… – Я снимаю с пустующего стула свою сумку.
Зинка не возражает:
– Да хоть четырежды дура, Дусенька. Ты аккуратнее, пожалуйста.
Я вылетаю из буфета, как безбилетник из троллейбуса, петляю по коридорам и лестницам – словно хочу запутать, сбить со следа собственный страх. В гардеробе меховые рукава пальто сами тычутся мне в ладони, словно ждут, что я их поглажу. Соседний крючок, на котором висели Темкина куртка и Анькино пальтишко с романтическим капюшоном, крепко, надежно занят чьей-то тяжеловесной дубленкой. И мой крючок тоже скоро займут, когда я уйду, и место мое – точно так же…
Перестаю плакать, и застегиваюсь на все пуговицы, и давлюсь сырым воздухом как отсыревшей сигаретой, и разминаю пальцы, подлавливая частника. Не знаю, какое у меня лицо, но водила всю дорогу молчит, предоставив диджею право развлекать меня в эту «чудесную предпраздничную ночь». Неведомый диджей сам понятия не имеет, до чего же нынешняя ночь чудесная.
Я исчезаю в недрах местного ночного супермаркета, оставив после себя некрупную сумму на чай и небольшую удачу на пару дней. В магазине, не отходя от кассы с ее жвачками, шоколадками, брелоками, гондонами и прочими одноразовыми безделицами, начинаю работать. Праздник к нам приходит, женский и международный, конфетный, букетный и алкогольный. И я сделаю так, чтобы этот дурацкий день реально был бы праздничным, а не только хлипким, скользким и мартовским.