– Он еще не прокрасился. Сиди на кухне и жди, сейчас принесу! И тапочки надень!
Кудлатая гадость стала пронзительно-малиновой, а если ее встряхнуть, там начинают метаться зеленые, алые и золотые искры. Мечта дальтоника, кошмар. Аньке должно понравиться. Я хватаю парик и выхожу из комнаты. Сейчас Артем заберет папку, незаметно выйдет из квартиры и сядет за руль. Доедет до ближайшего кладбища. Кинет мне смс-ку. И тогда я спокойно вызову туда конторщика. А пока – буду развлекать гостей.
– Дима, вам какой чай – с мятой, с медом, с кошачьими слезками?
Дима подает мне руку, помогая перебраться через лежащего посреди кухни Бейсика. Из ванной с восторженным визгом вылетает Анька: всклокоченные розово-алые кудри стоят дыбом, сплетаются в мелкие рожки, слипаются в невероятные хвостики.
– Очаровательно. Просто… эээ… – Дима честно пытается выпасть из эстетического шока наружу. Бейсик приподнимает морду и рычит, не одобряя современную моду.
– Я сейчас еще заколочку! У меня там в комнате!
– Заколочка – это перебор. – Я вслушиваюсь в коридорный шорох. – Давай цветочек приладим. Дима, вы можете сделать ребенку розу?
– Лучше орхидею, как в кино! Женька, сделай мне орхидею!
– Тоже переливающуюся? – Дима на полном серьезе утыкается носом в содержимое «Светлячка», азартно перелистывает аляповатые страницы. Кажется, дверь Анькиной комнаты стукнула. Я только не могу понять, Артем оттуда вышел или только туда вошел?
– Можно и простую! Только, чтобы она пахла, хорошо?
– Изобразим. Дочка, салфетку мне дай.
– Я вам три дам! Женька, а можно я в парике в лицей пойду?
– Можно! И чтобы пахла – тоже можно, – киваю я, всматриваясь в ко́товый загривок. Ткнуться бы туда лицом. У меня почему-то нос замерз.
– Дима, пардон, забыла спросить, а как у папы дела?
– Папа прекрасно, полинял в том году, ему снова двадцать. Просил вам кланяться.
Входная дверь щелкнула. Так простенько, едва различимо. Ну вот, все.
«Сопли – отставить. А платочек можно».
С нашего балкона виден весь двор. На спортивной площадке опять подростки коктейлями накачались. Вот провожу Темку и протрезвлю их на фиг. Или острое алкогольное сделаю, чтобы исчезла охота лакать эту акварельно-спиртовую бурду. Где он? Ну где? Какой же он маленький отсюда. Домашний, мирный. И спина незащищенная.
Я оглядываю мамаш с колясками, пенсионеров с собачками, курьера с огромной сумкой для пиццы. Двух грузчиков, курящих у пронзительно-розовой «газели». Видимо, выпечку в наш магазинчик привезли, теперь стоят, ждут накладных. Надо будет помочь слегка. Вот только Тема отъедет. Тогда я все сделаю, обязательно. Даже вздохну и выдохну. Ну почему я не чую, как он пахнет?
– Темка! – На меня оборачивается весь двор – до пенсионерских шавок включительно. Артем не слышит.
Водительская дверь «газельки» распахивается, оттуда, вопреки ожиданиям, выпрыгивает не промасленный-прокуренный водила, а блондинка в розовом плаще. Это она зачем? Почему бежит к Темке? Почему хватает его за руку и почти висит на локте?
Грузчики-охранники синхронно бросают свои сигареты. Темка смотрит на блондинку. Она жестикулирует, он разворачивается, подходит к «газельке». Жмет руки одетым в нелепые робы моим давним камрадам. Фонька! Ростик! Круче спецовки человека обезличивает только шинель.
– Что происходит, ты мне можешь объяснить? – спрашиваю я у длинных гудков в мобильнике. Темка не отвечает. Садится в собственную машину – бесправным пассажиром. Фонька там за рулем, Ростя охраной. Блондинка куда-то смылась. Машина тронулась.
Я ухожу с балкона, продолжая общаться с автоответчиком:
– Ну почему?! Ты ведь трилистник подписывал!
– Отставить панику! – отзывается моя комната очень знакомым голосом. Савва Севастьянович Панкратов смотрит на меня внимательно, продолжая при этом учесывать за ухом приволокшегося с кухни ко́та. Бейс вибрирует, как советский холодильник.
– Дусенька, нервы побереги, они тебе еще пригодятся сегодня. Кстати, яблочка дать?
Если я правильно понимаю, в ладони у Старого зажат ренет Симиренко.
– Вы как, вообще, в квартиру попали? Кто тут еще есть? – Я несусь по коридору, а вслед мне несется добродушное:
– Аня открыла. Она хороших людей через дверь давно чует. За ней сейчас приглядят, спокойно, мамаша!
Анька продолжает чаевничать в компании начитанного заводчика. При моем появлении Дима пробует сунуть в карман фляжку в старомодной кожаной оплетке. Хоть бы ребенка постеснялся!
– Не мешай, мы разговариваем. – Анька поправляет парик (уже зеленый в алые искорки) и снова смотрит гостю в рот: – Дядь Дим, а что там дальше-то было?
13–14 апреля 2009 года
Он ей говорит: «Сейчас! Подтяну струну…»
Берет табуретку, присаживаясь к окну.
В четырнадцать голос вырос быстрей него.
Звучит чуть комично, а в общем-то ничего.
Она не моргает, молча просит: «Еще!»
И слушает, ткнувшись носом в его плечо.
Он пьяно вздыхает: «Дал же Господь страну,
В которой все дураки – один к одному!
Уехать бы к чертовой бабке и хрен бы с ним!
В Торонто, Берлин или в этот… в Иерусалим.
Там небо другое, жизнь странная, но своя!»
Она удивляется молча: «А как же я?»
Он входит тихонько – чтоб счастье не расплескать.
Как в обморок падает – к ней, на ее кровать.
Она уже знает, что скажет он, – ну и пусть!
«Ты знаешь, смешная, а, кажется, я женюсь!»
Она не смешная, ей хочется умереть.
Но прямо сейчас неловко – он начал петь.
Он снова вернулся: «Черт бы побрал жену!
А также, наверно, гитару, судьбу, страну!
Начальницу-падлу! Невыплаченный кредит.
И строчку, которая крутится и болит…»
Потом прерывается, тянет к себе тетрадь
И пишет. Она уснула, чтоб не мешать.
Она постарела, хоть время ее щадит.
Но ждет и встречает. А он пришел не один:
«Скажи, на тебя похожа? Да не молчи!»
Разбуженный сверток шевелится и пищит,
Глядит на нее с опаской, не сводит глаз.
И кошка мурчит устало: «Все! Дождалась».
17.03.12
«Газель» с полудня стояла у подъезда, на самом солнцепеке. В салоне было душно, как в самолете, который давно вырулил на полосу, но все не взлетает. Выходя перекурить, Ростя отпускал одну и ту же немудреную шутку насчет того, что обратно он нагрянет внезапно, как муж из командировки. Девушки хмыкали – совершенно синхронно. Ростя предлагал принести холодной минералки. В ответ обязательно следовал отказ, но через полчаса история повторялась. Ростик строил плаксиво-клоунскую рожу и говорил с притворным отчаянием в голосе: