– Да? – Он мечется взглядом. Тянусь к Темкиному плечу, чтобы объяснить, что все в порядке. А вместо этого тыкаюсь губами в уже родную, практически мою щеку.
– А если ему сейчас рыбки дать, он ее будет есть? Дядь Дим? – интересуется пронзительный детский голосок за тысячу километров отсюда.
– Не перекармливай. Нам ехать скоро… – Добродушный взрослый голос гудит где-то на краю света, ветром в поле, прибоем в море, грозовыми тучами в небе.
Мы целуемся так, будто делаем это впервые в истории всего человечества, будто ни я, ни Тема понятия не имели, что такой природный феномен бывает, а, узнав о нем, выяснили, что именно этого мы хотели больше всего на свете. Это как с водой – пока не начнешь пить, в жизни не догадаешься, до какой степени внутри тебя все ссохлось. И остановиться не можешь, почти захлебываешься, урча от удовольствия громче ко́та. Я знаю, как чувствуешь себя, если вдруг лишаешься слуха. Теперь я знаю и другое: как бывает, если тебе выдали новый слух. И новое обоняние, и осязание тоже. Я становлюсь легче и счастливее – с каждым шагом, сделанным в сторону комнаты.
– А давай, дочка-внучка, мы с тобой вот чего в чай добавим… Знаешь, что это за травка такая? Или тебе мама не говорила?
– Не помню. Эта травка на червяка похожа. Ой, смотрите скорее, ко́тя вылизывается!
После таких минут мир становится очень чутким и чу́дным, оборачивается сплошным волшебством. Солнечное пятно на обоях – лучше самой гениальной картины. Тихий ветер в форточке свистит отточенной мелодией. Может, с этим звуком дышит вселенная – тщательно продуманная, вдохновенно существующая? Мир чистый и новенький. Это мы, вдвоем, только что его создали, оживили кратким теплым дыханием, расшевелили своими торопливыми движениями, запустили в бесконечность своими различимыми словами? И любая фраза кажется грубой подделкой того, что невозможно ограничить буквами или звуками, лишним шевелением, разомкнутым объятием…
– Тем, такое разве бывает вообще? Это же как ведьмовство, только не для мирских, а для себя. Знаешь, я теперь понимаю, что они чувствуют, когда мы добро сеем. Обычно говорят, что «у меня грипп» или «у меня депрессия». А у меня ты. Как продолжение меня. Мы слились, как две прямые в бесконечности. Значит, любовь – это такая бесконечность. Только не как в геометрии, а реально существующая. И в нее можно попасть. За секунду, например. Хотя в ней не должно быть времени?
– Должно, но оно тогда по-другому измеряется. Как валюта. Ну, с другой ценностью, как спички в «Кин-дза-дзе».
– Я не смотрела.
– Да ты чего, Жень! Он когда вышел, мы в школе потом… Блин! Я забыл, что ты…
– Ага, девяносто лет разницы.
– Жень, между прочим, правильно, что я забыл. Если в бесконечности времени нет, то разницы тоже не существует. Мы с тобой одновременно. Навсегда.
Сейчас я могу спросить у Темки напрямую: «А ты чего, напрягаешься, что я так сильно старше тебя?» Но тогда мир, похожий на стеклянный шарик с метелью и домиком, перестанет быть таким волшебным. Он вздрогнет и хрустнет. Совсем как то непонятное и очень звонкое, которое сейчас уронили за стеной.
– Дядь Дим, я сейчас соберу, скажите ему, чтобы не лез в осколки.
– Собирай, дочка. Бейс не полезет, ты же видела, он умный.
– Дядя Дима, а Бейс – это чего такое значит? Просто кличка, или у нее смысл есть?
– Это, дочка, язык такой компьютерный был, я так назвал. Когда наш папа этого кутенка привез из Инкубатора, то…
– А вы знаете, что в Инкубаторе тоже ко́ты водятся? Там была такая ко́тя, меня на ней катали, как на пони. Ее звали Матильда, вы ее знаете?
– Эта Мотька – Бейсова мамка. Давай, показывай, где там у вас веник лежит.
За стеной можно расслышать шаги – звонкие детские, уверенные взрослые, мягкие ко́товые. Мы запустили этот мир, и теперь он живет, не требуя присмотра. Можно возвращаться друг к другу.
– Жень, а ко́ты очень большие? – интересуется Артем сквозь ленивую солнечную муть.
– По-разному. Дикие лесные с медведя размером, а Димкин Бейсик – он как алабай или зененху…нд. Темчик?! Ты же рядом с ним сидел сейчас?
– Я его не так вижу, Жень. Зверь и зверь, вроде собака крупная, а присмотреться не получается, перед глазами сразу точки.
– У мирских всегда так. Темочка, тебя ведь посвящали, ты обет дал, а я его взяла. Уже ведьмовство в крови должно быть, хоть капельку… Это из-за чего?
– Ну не вижу – и черт, то есть этот, леший с ним. Может, еще рано просто, я же постепенно должен… мутировать, правильно?
– Ага, леший. Темка, а ты, оказывается… ну, отстаешь в развитии… Пфы!
Мы долго, глупо хихикаем. Снова шаги, голоса, ко́тово урчание и даже – или показалось? – торопливый стук в дверь. Мир сжимается до размеров комнаты, и его хочется защитить, укрепить поцелуями, объятиями, очень простыми движениями. Мы так спешим, будто нам осталось жить пять минут, будто сейчас сюда ворвутся и растащат, раскроют нам друг про друга страшную тайну, после которой невозможно будет дышать общим воздухом.
Где-то слышится тихий грохот: мебель двигают. Обычный домашний шум, сердцебиение квартиры. Сейчас я верю, что наш дом – живой и уютный. Может, благодаря ко́ту, а может, из-за того, что Анька весь вечер улыбается.
– Ты видел, какая Анька счастливая стала? Смотрю, как она этого зверя кормит, и думаю: какой у нас красивый ребенок. Как же ты вовремя Ане ко́та приволок! Они ведь душу лечат. Беды зализывают и суть отогревают. Спасибище!
– Да на здоровье. Я утром на работу ехал, думал про тебя, про Аньку. Вспомнил, что Севастьяныч про ко́тов этих в «Марселе» говорил, ну тогда…
Теплый, свежесозданный мир все-таки дает трещину, становится неуютным и непрочным, готов расколоться от моих воспоминаний…
Праздник зимнего солнышка, пир во время чумы, точнее – охоты. Озвученный в восемь глоток приговор – тому, кто раскрутил эту мясорубку. А потом заполошные танцы, такие отчаянные, будто мы с их помощью пробовали стряхнуть паутину страха. И негромкий хлопок: думали, что шампанское открыли, а оказалось, что стрельбу. Гунька, полудохлый и счастливый от собственной значимости, потихоньку оживает на диване, Старый сетует на то, что в Москве ко́тов хороших не найти, чтобы они рану побыстрее затянули. И кто-то, вроде Фельдшер, рассказывает, что в Долгопрудном, у Димки-Отладчика, живет такой зверь. Старый уточняет детали, народ суетится и хлопочет, а я, как дура, сижу на барном табурете, дышу редкими глотками и не понимаю, почему незадачливый убийца и мой любовник Темка – это один и тот же человек… Я уже однажды мужа похоронила, отплакала свое на три жизни вперед, больше не хочу. Старый не успевает озвучить вопрос о трудностях разведения ко́тов в условиях ближнего Подмосковья, а я уже все решила – за нас двоих. Как выяснилось – еще и за Аньку.
– Ага, помню, – медленно отзываюсь я.