Доктор Тайерс сейчас тоже занимался написанием серии книг по Средним векам. Однако, по словам его агента, работа Тайерса посвящена только Высокому Средневековью, концу XV — началу XVI века, — «в противоположность более широкому подходу профессора Кейда к трактовке всего средневековья, как одной исторической эпохи». Конечно, доктор Кейд воспринял это, как личное оскорбление.
— Конец следующего семестра наступит быстрее, чем вы думаете, — доктор Кейд прищурился. — Моих издателей можно уговорить подождать, но комиссия, присуждающая Пендлетонскую премию, ждать не будет. Именно поэтому ваша работа так важна. Я бы посоветовал вам начать читать о святом Бенедикте Нурсийском. Перевод Гасквета найдете у меня в кабинете. Если предпочтете оригинал, я отыщу его сегодня вечером, но попозже. Для комментариев можно использовать и одно, и другое. Хотя я предпочту, чтобы вы работали с оригиналом.
— Когда вам это нужно?
— Вчера, — ответил доктор Кейд. Судя по тону, он совсем не шутил. — Но завтрашний вечер сойдет.
Нил залаял из другой комнаты, и входная дверь с шумом распахнулась. Голос Хауи звучал, словно из репродуктора. Профессор поставил бокал на стол и вышел из кухни.
Меня ждал святой Бенедикт Нурсийский.
* * *
Час спустя я, сидя за письменным столом, услышал голоса Арта и Хауи, а потом еще и Дэн поднялся наверх. Я взглянул на часы — начало восьмого. За этот вечер я написал две вещи. Рядом с моим локтем лежало свернутое письмо Эллен, незаконченное, нервное и мелодраматичное. Я не собирался его отправлять, но написание стало для меня неким очищением. «Я люблю тебя. Я влюбился в тебя, когда увидел в первый раз. Ты вышла из кухни с той мокрой тряпкой в руке. Если бы я мог выбирать, то влюбился бы в девушку одного со мной возраста, в девушку, которая не встречается с моим лучшим другом, — но это не в моей власти».
Работа для доктора Кейда лежала на краю письменного стола, один уголок загнулся.
«…Святой Бенедикт настаивал на том, чтобы его школа предназначалась для обычного человека, который хочет вести жизнь праведного христианина. Как писал сам святой, „не будет устанавливаться никаких суровых или обременительных порядков“. Это являлось прямым опровержением более ранних монастырских требований. Ранее любовь к Богу демонстрировалась терпением и аскетизмом. Тем не менее, правила святого Бенедикта требовали терпения другого рода — подчинения и полной униженности. Он настаивал, что монах-бенедиктинец „должен знать, что у него нет власти даже над собственным телом“. Монаху не позволялось не подчиняться ни аббату, ни приору, даже если он считал, что отданный ему приказ неправилен. Это применялось и in extremis — в чрезвычайных обстоятельствах. Даже если монаху приказывали выполнить что-то невозможное, ему дозволялось только объявить о причине невозможности исполнения. Если же тот, кому он должен подчиняться, продолжал настаивать, не оставалось выбора, кроме подчинения и веры в бесконечную мудрость Бога…»
Я сложил письмо Эллен, убрал в карман, а написанную для доктора Кейда страницу протолкнул под дверь его кабинета.
* * *
Я сел ужинать в восемь вечера, а к девяти мы с Хауи уже выпили бутылку шампанского и теперь переходили к многослойному напитку из разноцветных ликеров, который иногда пьют после ужина. С каждым слоем ликера я чувствовал, как мой мозг подвергается выдалбливанию, этаким земляным работам. Я чувствовал, как идут раскопки — песчаные, легко сдвигаемые уровни моего сознания отступают, внизу показывается более твердая порода.
Хауи отличался легкомысленностью и ветреностью, которые я начал ценить. В нем была мужская грубость и твердость, а это всегда считал недостижимыми и поразительно очаровывающими качествами. Он хлопал меня по спине и наполнял мой бокал — каждый раз, как только я осушал очередной. Это было давление равного человека, находящегося в самой прекрасной форме, которого ничто не смущает и, не пугает. Хауи твердо придерживался своего мнения. Как выяснилось, именно это и требовалось, чтобы вырваться из-под покрова серьезности, который в последнее время окутал мою жизнь.
Из-за невидимой стены нашего опьянения я наблюдал за Артом и Дэном. Они тоже выглядели расслабленными, даже включили меня в какой-то светский разговор, чего я добивался. Я рассказал им про свою учебу, про профессора Шелкопфа, который вел семинар по английской литературе. Он славился тем, что приходил на занятия, нанюхавшись кокаина, на лбу у него выступала испарина, нос был красным и тек, словно преподаватель простудился. Призрак Эллен маячил на границах моего сознания, временами записка в кармане становилась тяжелой, словно кусок свинца. В поведении Арта я не чувствовал никакой неловкости, и по мере продолжения вечера стал размышлять, не являюсь ли сам источником напряжения. Может, Артур на самом деле такой, каким предстал во сне несколько недель назад, — человек, который не против того, чтобы поделиться. Или же он не считает меня угрозой и отчего-то находит мои чувства к его девушке лестными…
Доктор Кейд рассказывал про конференцию в Чикаго, о том, как хорошо было принято его выступление о нынешнем состоянии маленьких гуманитарных университетов. Тем не менее, некоторые члены Академии выразили недовольство и не скрывали зависть. Профессор считал, что такие учебные заведения следует сохранять по возможности, гуманитарными и художественными, а не ориентировать на карьерный рост. А цель — избежать капкана единообразия, в который, по его мнению, попали государственные школы.
— Конечно, все можно исправить обязательным курсом обучения критическому мышлению для каждого первокурсника в каждом учебном заведении, государственном или частном, — отодвигая тарелку, сказал он. — Некоторые из моих коллег завили, что подобное лекарство — это фашизм… Я думаю, что наоборот. Я стал бы поощрять свободу мысли, а не навязывать впечатлительным молодым умам узкие доктрины и догмы продвижения по карьерной лестнице. Студентов нужно научить думать, а потом пусть их направляет опыт.
Мы ели легкую пищу, но вкусную — нарезанный сыр нескольких видов, фрукты, брушетту и канапе из французского батона и свежей холодной мясной нарезки. Белая скатерть была заляпана винными пятнами.
Профессор Кейд продолжал говорить, то и дело поднося ко рту бокал и отпивая из него маленькими глотками.
— Студентов больше не обучают концепциям. Только фактам и обрезкам знаний, которые не открывают ничего, ведь на них смотрят со слишком близкого расстояния. Это подобно разглядыванию картины Жоржа Сера на расстоянии длины собственного носа. Ты не можешь оценить ее красоту, пока не отойдешь подальше. Артур, помните, о чем мы говорили на занятиях на прошлой неделе? Семь Даров Святого Духа?
— Sapientia, intellectus, consilium, timor, scientia, pietas… и fortitude, — заявил Арт на латыни и опустил подбородок на руки.
Доктор Кейд кивнул:
— Разум, понимание, хороший совет, сила духа, рациональное знание, почтительность к старшим и страх перед Богом. И еще совместные усилия, совместная деятельность, — сказал профессор Кейд. — Истинные знания — если мы выберем их, как путь поиска интеллектуального идеала, совершенствования — это больше, чем сумма частей. Это вызывающая благоговение ответственность, и к ней нельзя относиться легкомысленно.