— Беллочка не поправится. А если человечество станет лучше, по вашему предположению, то она попросту умрет. Но оно не станет, в этом смысле уж точно, уверяю вас. Ибо сущность моей бедной жены лежит гораздо глубже, чем в обычном отражении общественного разума. Она идет от самой природы человека, изменить которую можно единственно насильственным способом извне. — Эдмунд Натанович вовсе не жаловался, а будто бы читал инженеру скучную проповедь по давно опостылевшему поводу. — Вы неужели не догадались даже теперь, какое именно понятие представляет здешнее бытие моей жены?
— Возможно, милосердие? — ляпнул Яромир из лучших побуждений и сразу же понял, что ляпнул, не подумав, зря. Разве милосердие пугает до такой степени, чтобы визитер, не помня себя, улепетывал прочь из спальни болящей дамы?
— М-да, — замялся от неудобства Эдмунд Натанович, видимо, Яромир своим недалеким выводом заметно усложнил ему задачу откровения. — Беда только, что законы с милосердием под руку не ходят. А вот она — всегда верная спутница.
— Да кто она? — теперь чуть не плача спросил инженер.
— Именований у нее много, какие поблагородней, какие и через проклятие, все зависит от времени. Были ведь и у моей Беллочки относительно благополучные годы, но очень недолго. — Большой Крыс вертел в руке пустую кружку, будто о чем-то вспоминая. — Так вот. Если говорить коротко: ВОЙНА.
Яромир изумился на какой-то миг, но тут же и укорил себя за недогадливость. С иной стороны, кому охота загадывать о ТАКОЙ сущности? Для инженера слово это относилось скорее к проклятиям, какого бы рода оно ни было. Хоть за отечество, хоть за пролетариев всех стран, а слово это нехорошее. И уж тем более верно судил Большой Крыс, из природы человека его не вытравишь, даже если выстроить всех разом в одну шеренгу и лупцевать дубиной по головам. И спекуляции на нем самые страшные оттого, что все без исключений самоубийственные. Беллу Георгиевну тоже выходило инженеру жаль. Надо же уродиться на свет в безумном облике, а иного и быть не могло, и выздоровление здесь невозможно: или жить без разума, или умереть. Жуткая дилемма.
— «Ротонду» пора открывать, — тактично прервал Большой Крыс переживание Яромиром неосязаемых очередных откровений. — Генеральная репетиция штука наисерьезнейшая. Уж вы соберитесь с силами, роль хорошая — обидно выйдет, коли провалитесь. О Беллочке моей довольно вам беспокоиться. Все равно, ничего тут поделать нельзя. А если ничего поделать нельзя, то пропустите мимо себя и забудьте, как не было, — искренне посоветовал Яромиру завклубом Лубянков.
За расшитым блестками суконным занавесом гудел набитый битком зал. Яромир, в полном гриме и в костюме — подвязанная рыжая борода, того же цвета лохматый поролоновый парик, деревянные котурны, надетые на белые с резинкой «чешки», хламида из негнущейся синтетической парчи, да на боку кухонный нож, выкрашенный блестящей эмалевой краской, призванный изображать драгоценный кинжал, — выглянул в специально прорезанный для наблюдения «глазок». Инженер заметно волновался, да и как иначе, сегодня впервые выходил он на сцену, если, само собой, не считать детсадовского исполнения роли мальчика-с-пальчика и участия в сводном школьном хоре. Поджилки тряслись, ладони потели, текст полностью улетучился из головы — даром с Хануманом неделю зубрили ночи напролет. Одно спасение, усердный Лука Раблезианович уже занимал место в суфлерской будке, осанисто крякал, раскладывал поудобнее листы с пьесой согласно порядку действия.
С дворником Мефодием тоже все обошлось, нынче бузотер валялся в стельку пьяным в теплой подсобке распивочной «Мухи дохнут!», на всякий случай Яромир подле его особы поставил еще полную чекушку и тарелку с вареной колбасой, вдруг неугомонный проснется. Помощник его Кирюшка гордо восседал в первом ряду на приставном стуле, Яромир хорошо видел его курносую, веснушчатую мордашку в «глазок». На Кирюшку можно было в любом случае рассчитывать, за бесплатную контрамарку славный парнишка готов кричать «Браво!» любому статисту у задника, а не то что начинающему исполнителю одной из главных ролей.
Тут Яромира окликнули. Симпатичная кудрявая девушка Марина, эта уж точно из человеческих, нормально рожденных от папы и мамы существ, парикмахерша из «Болеро», к слову сказать, замечательный мужской мастер. Невесть как заехала Марина в город Дорог, по ее собственному утверждению, спешила к жениху в Глуховск, в военный гарнизон, но так и не добралась ни до жениха, ни до гарнизона, а нечаянно ошиблась в выборе направления, увидала вывеску на парикмахерской, дескать, требуется, — и вот результат, второй год уж здесь, сегодня играет царицу Алкесту. Досужие языки утверждали, будто бы собирается Марина замуж за директора «Продмага № 44» Фиму Степанчикова, вот он, стоит тут же, в костюме героя Геракла: вызолоченные фанерные латы, офицерские высокие сапоги, перевитые разноцветными веревочками, на голове шлем из папье-маше с петушиным гребнем.
Фима был единственный в городе достопримечательный человек, попавший на свою должность по областному назначению. «Продмаг № 44», открытый бог весть по какому капризу еще в хрущевские времена, а после долго стоявший заброшенным, внезапно вдруг всплыл на балансе губернских ведомостей как живая государственная собственность, полностью забытая за давностью лет. Дураков ехать в заштатный город Дорог в области не нашлось, сыскался один Фима. Ему и поручили назначение. Исправно каждый месяц Степанчиков отправлял почтой в торговое управление скудную выручку и налоговый отчет, который, кажется, в области даже и не открывали, тем дело обычно и заканчивалось. Ни тебе обязательных ревизий, ни тебе внеплановых проверок.
У Фимы Степанчикова сложилось даже такое впечатление, будто бы про него и его «Продмаг № 44» в области опять исправно позабыли, и вздумай Фима и вовсе замотать выручку и отчет, мало кого сие обстоятельство привело бы в беспокойство. Таковы уж были особенности города Дорог — пропадать с глаз долой и из зоны начальственного внимания. Теперь Фима торговал фасованным печеньем и развесной халвой, колбасами — куском и в нарезку, молочными сосисками и лицензионным стиральным порошком, в общем, превратил свой «Продмаг № 44» в стандартный супермаркет низкого пошиба, да в придачу спекулировал на вывоз картофелем и разнообразными овощами, скупленными у местного населения с огородов. Еще бы, по вечной осени у горожан не переводились тыквы и кабачки, белая, упругая, без единого изъяна картошка, поздние помидоры в теплицах, при том, что никто и не думал высаживать рассаду, да и не было весны, а на огородах росло как-то все само, будто по щучьему велению. В общем, все это отступление рассказано по случаю, чтобы дать понять — Фима Степанчиков слыл человеком обстоятельным, по городским меркам сильно зажиточным, и с ним парикмахерша Марина никак бы не прогадала. Где гарнизонный прапорщик, пусть и старший, а где оборотистый заведующий «Продмагом № 44»!
Однако пора было начинать. Эдмунд Натанович в третий и в последний раз затряс звонким медным колокольчиком, подавая сигнал к атаке на зрителя, и поспешно убежал занимать свое место подле аккордеона на предмет музыкального сопровождения пролога. Занавес рывком поднялся.
На протяжении всего лицедейства Яромир старался, как мог. Одним ухом ловил подсказки от суфлера, другим — реплики сценических партнеров, несколько раз хватался и за кухонный нож, изображая страдания отца семейства, будто бы намеревавшегося убить себя, хотя по плану пьесы этого напротив никак не полагалось. Но раз уж нож оказался ему придан, не годилось, чтобы все действие холодное оружие провисело просто так. Собственно царь как персонаж не был Яромиру приятен. Корыстная мелкая душонка, спрятавшаяся за бабью юбку, ему, видите ли, о пропитании деток заботиться надо! А ни в чем не повинная женщина, то бишь царица, должна за него отдуваться и спускаться в обитель мертвых вместо трусливого муженька. Хорошо, еще герой Геракл мимоходом подвернулся, заборол бога смерти Танатоса, освободил несчастную Алкесту. Так этот Адмет хоть бы ему копейку какую паршивую дал или, к примеру, коня подарил. Как же, пообещал дружбу на веки вечные, и то много не прогадал, герой отправлялся на очередной подвиг, а вернется живой или нет, еще вопрос. В общем, царь Адмет никак Яромиру не нравился.