— Что вы думаете по поводу Доктора? — спросил инженер Митеньку, когда все бытовые и хозяйственные темы оказались до дна исчерпаны. Спросил и понял, что именно гнетущие подспудные мысли о Докторе и были определяющими в его настроениях, они же и мешали с подробной реалистичностью осмыслить произошедшее за последние несколько дней.
— Я о Докторе ничего не думаю. Потому как думать о нем не за чем. — Ермолаев-Белецкий заерзал на хлипком кухонном табурете, угрожающе заскрипевшем под его весом, сказал даже и с раздражением, но не в адрес собеседника, видимо, городского почтмейстера тоже порой посещали похожие переживания о бывшем стороже. — Я к тому говорю: выбросьте из головы. Что касается обсуждаемого нами персонажа, так вот мой ответ — любит он скакать через пропасти на чужой шее. И без разумения — коли несущий его сорвется вниз, то и самому следом туда же. Не знаю, на какое авантюрное действие подбивает вас сей пилюльный фрукт, но держите ухо востро. Доктор из породы людей, достаточно редкой, слава богу, которые устраивают смертоносные каверзы по случаю, если имеют вдруг такую возможность, и у них, что называется, седалище чешется оставаться в спокойствии.
— Благодарю. Я, наверное, тоже так считаю, но у меня не выходит сказать складно вслух. Все же вы слыли некогда знаменитостью в деле писательском, да и сейчас, ежели бы захотели… — Сказано было не в виде лести, Яромир и впрямь по-хорошему завидовал чужому умению говорить красиво.
— В знаменитостях не ходил, и не собирался, а теперь вовсе никакого настроения не имею, — отрезал без лишних комментариев Митенька, но все-таки восхищение его личными талантами со стороны инженера не прошло мимо без приятности. — Что толку витийствовать с прикрасами? Ведь все одно — моему предупреждению вы не последуете. Я немного успел узнать вас и довольно хорошо знаю Доктора. Это у него врожденное свойство — ловить прицельно каждую рыбку на особый крючок. Ладно бы еще для своего интереса, так нет! Пустое занятие с бездельных рук. Я вам вот что скажу — не всякому город Дорог идет впрок. Будто клистир, одного очистит, другого вывернет наизнанку, что и мать родная не угадает, кто таков.
— А вы сами, Митя, зачем здесь? Любому дураку ясно, не на грош пятаков искали. — Раз уж зашел откровенный разговор, отчего бы и Яромиру было не воспользоваться?
— Мне здесь хорошо. И от добра иного добра не ищут. Я о материальном. — Ермолаев-Белецкий обвел широким жестом кухню, однако включая в размах как бы предположительно и дом с участком в целом. — Живу спокойно, без милостей и одолжений, и как хочу.
— Но вы же — писатель. Евграф Павлович говорил — от Бога. И дар ваш, и способность к воплощению, — произнес Яромир, будто укоряя собеседника, — а сами ерундой занимаетесь, на уездной почте.
— Писателем можно быть где угодно. Хоть бы и на Луне. Только мне это более не интересно. Не подумайте, я вовсе не зарывал талант в землю. Я лишь сменил профиль — отныне и впредь именую себя не писателем, но реконструктором. Почтовое дело тут как раз весьма кстати. Возможность свободной переписки очень важна. Естественно, не с кем попало, а с городами, подобными нашему.
— И что же вы реконструируете, если не секрет? — в замешательстве спросил Яромир. Действительно, что может реконструировать городской почтмейстер? Акведуки, магистрали, торговые центры или исторические дворцы с лужайками? Так ничего подобного в городе Дорог и в помине нет.
— Книги, конечно. А вы что подумали? — Митенька в великом комичном недоумении воззрился на соседа, будто нынче же собственными ушами воспринял речения Валаамовой ослицы.
— Говорят… в смысле Месопотамский мне открыл, будто у вас бесценная и тайная библиотека. Не из тех ли реконструкций?… — И, не дождавшись никакого ответа на вопрос, Яромир почти жалобно попросил: — Мне бы посмотреть?
— Может быть. Даже, наверное, — задумчиво сказал ему Ермолаев-Белецкий и словно в этот момент пришел в себя, одумался: — Но вы сначала с Доктором разберитесь. Библиотека моя, видите ли, такого рода, что показывать ее каждому и всякому нельзя. А чтобы стать некаждым и невсяким, нужно совершить над собой определенное духовное действие.
— Это какое же? — В воображении Яромиру отчего-то сразу представились чередой унылые попы с кадилами и наперсными крестами, еще старушки в темных платах на коленях перед алтарями. Молиться, что ли, научал его Ермолаев-Белецкий? Нет, не похоже.
— Захотеть решиться и решиться захотеть, — непонятно и странно ответил ему Митенька. Он отвлекся в сторону, на зимнюю жирную муху, бившуюся с ленивым жужжанием о мутное от грязи кухонное стекло.
Яромир понял, что пора прощаться. У него страшно замерзли ноги, все равно что босые, даже и хуже — окаянные тапочки, набравшись тяжелой влаги от земли, сулили своему владельцу грядущую простуду.
— Что же, не буду вам мешать. А насчет печки я в ближайшие дни зайду непременно, — повторил обещание Яромир и протянул соседу руку для пожатия.
Ермолаев-Белецкий сделал ответный и встречный жест, без особенного энтузиазма, будто бы гость его и тяготил, но, когда инженер уже стоял в дверях, дал понять, что нынешний разговор был делом для него не безразличным:
— Хорошо запомните. Разорение гнезда всегда начинается с тени коршуна над ним, — и отвернулся резко, как бы тем самым подчеркивая значительность сказанного и ставя решительную точку в конце поучения.
Остальная часть дня, на взгляд Яромира, прошла крайне и чудовищно бестолково. Никаким стройным размышлениям у него не получилось предаться, вовсе не оттого, что мешали или завлекали иные заботы, а только впал он словно бы в умственный ступор. Чувства жили и были в нем, свободно распространяясь волнами с резкими отливами и приливами, заставляли то метаться из комнаты во двор и обратно, то падать на кровать в трепетном изнеможении. Ему казалось, что нужно непременно нынче какое-то действие или, наоборот, не нужно. Что поворот в его судьбе уже произошел, и теперь обозначилась новая точка отсчета — идти или не идти дальше.
Разумное начало ничего не могло ему подсказать, ибо предательски ретировалось бог знает куда и не отвечало на тоскующие призывы своего хозяина. Но может, именно в разумном начале сейчас не было особенной нужды. Город Дорог приоткрыл нынче инженеру если не все, то многие свои тайны, однако ни намеком не указал, что делать с ними, и надо ли вообще делать хоть что-то.
Ничего изменить нельзя. Это говорил ему многострадальный Большой Крыс. Можно взять, да и поменять все. К такому ответу подталкивал его отставной барабанщик Доктор. Как бы ни хотелось инженеру с благоразумным умыслом позабыть вторую половину возникшего противоречия, но выбор ему предстояло совершить в любом случае. Ибо на сей раз и бездействие тоже заключало в себе определенного рода поступок, а не простого рода отступление. Еще вчера воочию довелось ему узреть худшее из человеческих безумий, и велико было испытанное потрясение, но оно прошло, хотя часть его и претерпела метаморфозу, пробудив в Яромире ту самую великую чесотку и беспокойство, унять которые можно лишь конкретным свершением, если не хватает сил перетерпеть. Вдобавок окаянный самодеятельный спектакль подбавил в клубок сомнений изрядно ядовитых змеенышей. Ладно ли выйдет, коли и он на деле уподобится коварному царю Адмету, убоявшись сойти туда, куда манил его отнюдь не долг или земная выгода, но единственно свобода той самой воли, которая сводит на «нет» козни чугунолобого рока и поворачивает поток вселенских событий из привычного русла в иную сторону. Хорошо или плохо, подобным вопросом Яромир не задавался. Ибо после разговора с почтмейстером Митей жил одним лишь чувством, представлявшим собой одновременно сверх— и предзнание: «Прежде чем посадить на трон нового Бога, ангелы Его должны восстать!» И никак иначе. Это все еще относилось к прошлому вопросу о счастье. Если оно в том, чтобы течение времени сводилось к единой равномерности, неуклонению с проложенного иными, высшими силами, пути, к бытию с максимально возможным самосохранением, с бегством от нецелесообразности любой ценой, то что же. Тогда, при всех имеющихся в наличии человеческих пороках, нынешний гомо сапиенс существует мудро, ибо вопиющая серость сделалась его самоцелью, а человечество в общем стоит на верной стезе превращения себя в огромную гладильную машину, чем дальше, тем более выносящую полезные уроки гуманного усредненного существования. Ради чего? Спрашивать бессмысленно, потому что ответ заключается в самом вопросе.