Как раз мимо инженера, ожидавшего за кулисой финальной картины, пронесся со сцены побежденный демонический купидон Костик, он же бог Танатос, в черной шелковой накидке с намалеванным поверх белым человеческим скелетом. Костик зашипел, замахал на партнера обеими руками, мол, не стой на дороге — твой заключительный выход, и нечего на пустом месте раздумывать.
Пришлось выходить, как говорится, на морально-волевых, от перевозбуждения случилось расстройство в эмоциях, ко всему прочему Яромир страшно опасался — а как не станут хлопать в конце? Но напрасно он расстраивался заранее. Хлопали, дай бог каждому: застрельщиком, посреди первого ряда, плюхал ладошкой о ладошку сам мэр Волгодонский, отчего-то выкрикивая с традиционным рефреном не имеющее отношения к действу загадочное слово «Упряжь, упряжь!». Яромир потом только разобрал, вовсе никакая не упряжь, а «ву руж», на французском языке после совокупления оного с нижегородским, вдобавок с плохим произношением и скороговоркой. Очевидно, в качестве изящного комплимента Ахмет Меркулович имел в виду вовсе не «руж», что означало красный, а скорее прекрасный, тогда следовало ему кричать «шарман», чтобы получился хоть какой смысл. Но Яромиру, несмотря ни на что, было приятно.
Домой инженер явился за полночь, на выяснение отношений с блядовавшей Нюшкой у него не осталось ни сил, ни желания, да и какой в подобном выяснении смысл? С другой стороны поглядеть, что и каким образом ни делается — оно к лучшему. Следующий день, вплоть до рабочих часов, Яромир намеревался потратить в усердии на раздумья и добросовестное осмысление всего услышанного за последние двое суток, и если получится, то и придать собственное значение произошедшим с ним событиям.
Поутру, получив свой завтрак и в придачу бездну заискивающих тщетно-нежных взглядов от негодницы Нюшки, снова нацепившей на свою безнравственную особу перья марабу, поверх велюрового капота тошнотворного цвета насыщенно разведенной марганцовки. Ну и черт бы с ней! Покончив с киселем, Яромир повелел себя не беспокоить, давая ясно понять, что все еще дуется, и дуться намерен долго, с тем и ушел в свою комнату. Лег на кровать поверх кружевного покрывала, телевизор, однако, включать не стал. При одном только мысленном упоминании любых военных действий у него начиналась теперь великая чесотка. Стало быть, голубой экран на неопределенный срок отпадал. Но к раздумьям требовался непременно фон, просто глядеть в потолок на неуместно-дворцовую люстру инженера удручало. Пришлось встать с кровати и подойти на разведку к окошку, но и там ничего путного узреть не довелось — хряк Мавритан чесался о развесистую грушу, надрывно хрюкал и харкал, чем наводил на размышления, обратные благочестивым. Осатаневший от непонимания окружающего его мира, инженер, ругаясь, выскочил на двор, едва Лисичка-Нюшка успела накинуть ему на плечи дождевик, но как был он в домашних войлочных тапочках, так и остался. Впрочем, пока, в первом порыве раздражения, это не ощущалось неудобством.
У боковой межи, где каменный забор переходил в жиденькое ограждение едва по пояс, на своем участке копался с ржавыми кусками проволоки почтмейстер Митя. Для установления равновесия чувств Яромир подошел к соседу насколько мог ближе и завел необязательный разговор через разделявшую их преграду.
— Хороши вы были вчера в клубе, — похвалил его словно невзначай Митя. — Эмоционально играли, симпатично.
— Куда там, играл! Переигрывал! — честно признался ему Яромир. — Один нож чего стоил. Какого лешего вообще его привесили? Руки, знаете ли, так и горели, чуть что, уж и хвать! А дальше с сим импровизированным кинжалом надо же было что-то делать? Вы меня понимаете? Наверное, и самому доводилось представлять в клубе у Эдмунда Натановича?
— Боже сохрани! — открестился, как от чумы, Ермолаев-Белецкий, из испуга подобного предположения чуть не выронил проволоку. — Но я вас понимаю.
— А что это вы такое ладите? — поинтересовался Яромир, как бы мимоходом.
— Да вот, хочу натянуть до этого столба, — Митя указал жестом на качавшийся рядом криво вкопанный шест, явно кусок от старой бамбуковой удочки. Называть жалкий обломок столбом было с его стороны явным преувеличением, — чтобы сушить крапивные листы.
— Чтобы сушить что? — на всякий случай переспросил Яромир, полагая, будто ослышался.
— Крапивные листы, — миролюбиво, но и настойчиво повторил Ермолаев-Белецкий, указал изящным пухлым пальцем себе под ноги. Там в действительности покоилась небольшая горка жухлых и грязных растений, весьма возможно, что и крапива. — Для похудания и от радикулита припарки. Рекомендую, весьма целебная вещь. — Ермолаев-Белецкий вздохнул.
— Митя, скажите, отчего вы не женитесь? — вдруг выпалил вопиющую бестактность Яромир и тут же прикусил язык. Его ли это дело? И не такой уж близкий ему Митя друг, дабы задавать подобные вопросы. Но вот же, сорвалось.
Ермолаев-Белецкий не обратил на этическую правомочность никакого внимания, а напротив, печально вздохнул во второй раз.
— Так ведь не на ком. — Митя с сокрушением развел руками, отчего окончательно уронил проволоку, тут же свернувшуюся в нераспутываемый стальной клубок. — Да и честно признаться, толком свататься я не умею. А не толком — все безтолку, — пошутил он невесело. И тут же в свою очередь не без любопытства поинтересовался у Яромира: — А вы почему вдруг в одних тапочках на босу ногу?
— Так уж вышло. В гневе на себя. Хотел предаться размышлениям, но не случилось. Выбежал на двор в чем был. — Инженер только теперь заметил, что и вправду в одних тапочках и даже без носок.
— Позвольте вину свободно перебродить. Иначе переведете драгоценный сок напрасно, — дал ему совет Ермолаев-Белецкий, и, надо сказать, совет и впрямь был хорош. Он опять нагнулся за проволокой, завозился, но это вовсе не означало, будто бы Яромира прогоняют. Напротив, безрукий в домашнем хозяйстве Митенька таким образом частенько просил у соседа помощи.
— Дайте-ка я. — Яромир, легкий на ногу, в мах перескочил через ограду, отобрал у Ермолаева-Белецкого весь моток. — И что вы в грязи возитесь? Сушили бы у печки. У вас отличная «голландка», я же видел.
— Чадить начала, не пойму отчего, — посетовал на разбойницу-печь Митенька. — Я теперь электрообогреватель включаю. А подле него какая же сушка?
Что же, с Митеньки станется, довести хорошую вещь, хотя бы и на века сложенную «голландку», до катастрофического состояния. Яромир и спорить не захотел. Пообещал из сострадания:
— Ладно, на днях специально зайду. Посмотрю, как там и что. А с крапивой вашей затея пустая. Не высохнет она на дворе, только сгниет зазря. Слишком сыро, и дожди. Вы лучше на подоконнике сушите, — дал инженер в свою очередь благой совет. — Сейчас помогу отнести вашу кучу в дом.
— Рукавицы возьмите, она еще жжется. — Ермолаев-Белецкий вытащил из кармана и протянул инженеру черные от земли и копоти нитяные перчатки.
Крапиву снесли в сени, сложили пока в углу на газетах. Ермолаев-Белецкий глядел на кучу с тоской, будто не чаял когда от нее избавиться. Однако, за услуги, предложил Яромиру кофе или чай на выбор. Кстати сказать, выбор предстоял весьма сомнительный, ничего по-настоящему хорошего и вкусного на кухне у Митеньки не водилось, да и вообще в доме его порядку было мало. Так что и описывать для постороннего глаза не интересно. Представьте жилище малоаккуратного, полноватого холостяка из разряда моржей, добавьте творческий разброд в мозгах и непритязательность в желаниях, сложите все вместе и получите то, что наверняка уже видали не раз в общежитских комнатах «вечных студентов» или в наследственных квартирах бескорыстных служителей богемы и науки. Все же Яромир остановился на кофе. Во-первых, оно было в фирменной банке, а во-вторых, заварочный чайник у Ермолаева-Белецкого вряд ли когда отмывался достаточно тщательно.