Зато мысль эта, вернее факт, ни на секунду после прибытия в большой дом с вокзала не покидала Фому. Когда хозяин устроил по приезде измученную девушку в собственной спальне, как в самом неприкосновенном месте дома, они с «апостолом» сошлись в малой гостиной. Тогда хозяин и обнародовал вердикт. Что Машенька будет жить в доме, так он решил и сделает все от него, хозяина, зависящее, чтобы его любимая этот дом никогда не захотела покинуть. Что ни о каком вступлении ее в общину и речи идти не может, он, хозяин, ни за что подобного святотатства не допустит. Что Машенька ни в коем случае не должна иметь даже тени представления о том, кто они все такие по существу, иначе будет кисло и худо. И его, Фомы, главная задача отныне следить за неукоснительным исполнением сего постановления.
Как и под каким соусом преподнести родичам горькую пилюлю, а точнее сказать, оглушительную оплеуху, Фома до конца не решил. Новая девушка, любовница она хозяина или пусть даже обожаемая жена, еще полбеды. В принципе только и нужно, что усмирить и задобрить Ирену. И Маша эта сама по себе милый человечек, и ужиться с ней будет несложно. К тому же явно умненькая и из одних с Фомой пенатов, хотя и с враждебного химикам факультета, но это должно сблизить в конечном итоге еще сильнее. Вот тебе, дедушка, и свободные уши, готовые внимать «апостольским» умствованиям, и не бездумно, а с пониманием. Приятная беседа в приятной компании, а возможно, что и паритетный диалог. Но вердикт?
Разве мыслимо сообщить семье, что все они вместе и каждый по отдельности уроды и полное дерьмо, и их нынешнее существование, коим они так гордятся, мерзость и недостойная гадость? А именно так и следовало понимать хозяйское установление. Словно нечто позорное и отвратительное – скрывать подлинную свою природу, и от кого, от обычного человека, презренной «коровы», низкой ночной их добычи, которую сам же отец их апологет Ян Владиславович учил презирать и не жалеть. И, видит Бог, никто из них и не жалел, считал недостойным себя жалеть. И были они семьей и выше всех сущих, вечные и не боящиеся греха, а презирающие его. Даже из тайны своего бытия сотворили предмет гордости и возвышения над миром, не заслуживавшим того, чтобы узнать об их существовании. И что же? Оказывается, вступление в их узкий круг отныне не неслыханная честь и сверхъестественное провидение, а грязное святотатство? Впрочем, собственно сам «апостол» был полностью согласен с этим неутешительным выводом, более того, про себя давно его сделал. Но за великие сокровища и цена должна быть непомерна. Если за бессмертие надо заплатить добровольным заключением в яму, полную падали, упасть ниже самого себя, то разве он не готов? Но вот остальные... Как сказать «архангелу», что сверкающий меч в его руке лишь зловонное чертово помело? Как намекнуть охотнику, что он не бесстрашный ночной кормилец семьи, ловкий и самоотверженный, а отброс и отверженный, грязный убийца, шакал, таскающий в логово пьяных, распутных командированных и бомжей, и сам хуже и отвратнее их всех? Как объяснить «хозяюшкам», что лучше и достойнее им стелить постели бандершам в борделях, чем подстригать лужайки возле их проклятого всеми богами на свете дома? И что все они, до одного, включая и самого искусителя хозяина, в этом своем страшном существовании виновны?
Фома ощущал себя в своих раздумьях прямо-таки Аэндорской волшебницей, предрекающей полное банкротство торговому дому «Саул и сыновья». Только семью надо было спасать любой ценой. И к концу обеденного застолья у «апостола» в голове сложился план, который при известном везении мог и выгореть. Главный расчет, как ни странно, затейник Фома делал на ту самую Ирену, которая, по его мнению, могла нуждаться в усмирении. Ведь если девушка не вступит в общину полноценным вампом, то это может говорить не только о предательстве Яном собственных адептов, но и о том, что девица, им приведенная, не представляет такой уж огромной для него ценности. И появление Маши – всего лишь эпизод, так сказать, хозяйская прихоть, игрушка страстей и прочее в том же духе. Оттого и не требуется никакого «посвящения», что Ян вовсе не желает видеть ее при себе черт знает сколько, стань эта девица одной из них. Поматросит да и бросит. А не бросит сразу, так выгонит потом, когда девица будет уже не девица, состарится и пожухнет от времени. Слава Богу, какой-то десяток лет ни для кого в семье не срок. А вот мадам при таком положении дел и его правильном толковании будет обеими руками «за», да еще и ноги поднимет. Пока девушка остается в своем природном, человеческом достоинстве, ни о каком долгосрочном захвате хозяйского сердца речи идти не может, а там Ян, глядишь, и перебесится, нахлебается новизны по самое горло, что стошнит, и больше никаких любовных похождений знать не захочет, тем более поселять в общине «коров». Она же, мадам, всегда будет тут как тут, и рано или поздно хозяин оценит ее чувства и преданность и вновь приблизит и позовет. По крайней мере так представлял себе возможные повороты Иреновой мысли «апостол».
Сам же Фома, не лишенный наблюдательности и логического предвидения, сильно сомневался в том, что увлечение Яна пройдет со временем. «Апостол», всю свою жизнь избегавший сильных страстей и переживаний, однако, научился вычислять их в сердцах ближних своих. И уже одно только трепетное отношение хозяина к своей возлюбленной, забота о собственном добром имени в ее глазах говорили Фоме о многом. Хотя бы то обстоятельство, что, уложив Машеньку отдыхать, хозяин остался бодрствовать в гостиной до ее пробуждения, чего бы не сделал по отношению ни к одной особе женского пола, свидетельствовало о серьезности его намерений и чувств. Что стоило бы многоопытному соблазнителю и ловцу душ немедленно добиться девичьего тела и подчинить себе на утеху неопытное сердце? Но ведь не добивался и не подчинял. Значит, Ян желал другого. Чего именно, Фома даже и думать не хотел, потому как ничего, кроме неприятностей, от вероятных желаний хозяина в будущем не видел.
А Маша словно попала в рай. Сказка, начавшая плетение нити своего повествования, как только девушка открыла глаза, постепенно обращалась в реальность и становилась все восхитительнее. Комната, где совершилось утреннее пробуждение, нисколько не пугала чуждой обстановкой, а лишь радовала взор. Никогда Машеньке еще не доводилось просыпаться среди такого великолепия, да и ничего подобного в своей скромной жизни она прежде не видела. Усталая и выпитая до донышка, вошла она глубокой ночью в дорогой для нее и долгожданный приют, не разглядев его измученными, поблекшими от слез глазами. И заботу своего любимого, и смутно ощущавшуюся суету вокруг нее забавного незнакомого толстяка Машенька помнила еле-еле, до такого дошла предела. Теперь же отдохнувшее ее сердечко готово было внимать новым впечатлениям.
Кругом были одни лишь покой и уют, богатый и доведенный до совершенства. Огромная постель, в которой она лежала, белье восхитительной нежности, которое обнимало тело ласкающим ручейком, светлое дерево и легкий шелк расписных занавесей, необъятный ковер на полу, творение мастера, обворожительно пушистый даже на вид, старинная картина в золоченой раме, кавалер, сидящий у ног полуобнаженной дамы, небрежно брошенная рядом на ночном столике книга, пожелтевшие страницы и неведомый язык, современный радиотелефон, хрустальный, переливчатый неровными гранями кувшинчик с водой и такой же низенький стакан. И во всем неуловимое присутствие мужчины, хозяина и этой комнаты, и заключенных в ней вещей.