— Как, по-твоему, я могу это помнить? — язвительно ответил сын. — Я еще тогда не родился.
— Нет? Как странно! Но раз ты говоришь… — Эсмеральда опять погрузилась в молчание, и, когда очнулась, стало ясно, что она совершенно забыла, о чем говорила. — Завтра я начинаю новену [42] , и мне бы хотелось, чтобы Имельда молилась вместе со мной, — сказала она. — Ты не мог бы попросить ее об этом? Меня она не слушает. — Старуха опять потерла нос. — Меня в этом доме никто не слушает… — Неожиданно она всхлипнула: — Даже ты, мой родной сын.
Кандидо ничего не сказал, только направился к небольшому столику, который служил ему баром, и поискал среди бутылок, выбирая что-нибудь покрепче, потому что одной из особенностей Кандидо Амадо — и, вероятно, единственной, за которую его уважали по всей саванне, — была способность пить что угодно в любое время дня и ночи, и при этом его ничего не брало, что бы он ни пил и в каком количестве.
Мать долго ждала ответа, но, заметив, что сын сосредоточился на бутылках, повторила просьбу, прислонившись к столбу веранды:
— Так ты поговоришь с Имельдой?
— Ты считаешь, что у людей других дел нет, кроме как молиться с тобой во время твоих новен?
Взгляд Эсмеральды Баэс — вечно рассеянный, сонный и потерянный — блуждал по бескрайним просторам пустынной равнины, окружавшей дом и хозяйственные постройки со всех четырех сторон, а потом она в замешательстве недоверчиво спросила:
— А разве есть?
— Ах, мама, оставь меня в покое! — недовольно сказал Кандидо Амадо. — Ты никогда ничего не понимала и никогда не поймешь. Молись сама. Бог лучше внемлет, когда с ним общаются с глазу на глаз.
— Правда?
Одна и та же песня день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Он был заперт в четырех стенах и в четырех сторонах горизонта наедине с человеком, который с возрастом, похоже, утратил свои и без того ничтожные умственные способности, — и никакого тебе утешения, кроме батареи бутылок и кучи неосуществимых планов.
— Надо что-то делать, — пробормотал Кандидо, опрокинув внутрь стакан водки, которая даже не согрела его бесчувственное нутро. — Надо что-то делать, потому что видно, что терпение не дает результата. Даже если у этой шлюхи не останется ничего, кроме голой земли — ни коровы, ни жеребенка, — она будет цепляться за нее как клещ.
Постепенно, с терпением ягуара, выжидающего в зарослях, когда жертва подойдет ближе, Кандидо Амадо захватил себе лучший скот «Кунагуаро», прикрываясь в своих грабежах древним Законом Льяно, гласившим, что «собственность, которая передвигается, не является собственностью». Коров или кобыл, которых он не мог угнать из-за слишком четкого клейма или из-за того, что те были хорошо известны, он без колебаний уничтожал, потому что лучше, чем кто-либо, знал, что земля в льяно, не заполненная достаточным количеством скота, ничего не стоила, а значит, опустошив «Кунагуаро», можно было землю обесценить и подтолкнуть кузину Селесте к решению от нее избавиться.
Однако время шло, ему уже перевалило за тридцать, однако все эти годы у него перед глазами была только эта ненавистная равнина, а в уме только одна цель — завладеть соседним имением и возродить «Тигр».
— Ты жила в доме? — спросил Кандидо мать.
— Где?
— В «Кунагуаро», у реки.
— Да. Думаю, да.
— Какой он?
— Я не помню.
— Постарайся вспомнить.
Бедная женщина попыталась, но в результате снова отрицательно покачала головой:
— Бесполезно. Я не помню. Но думаю, что это там у моей матери висел в гостиной огромный святой Ианнуарий.
Похоже, в голове Эсмеральды Баэс не было места для тем, которые хоть как-то не были связаны со святыми. Ее интересовали лишь их жития, деяния и чудеса — вот тут она ясно все помнила и обладала глубокими познаниями.
— Вот подумала об этом и спрашиваю себя: почему это я перестала молиться святому Ианнуарию? — добавила она. — Он был очень добрым и исполнительным. — Она прищелкнула своим игуаньим языком. — Может, если бы я по-прежнему ему молилась, до сих пор жила бы в большом доме.
Сын взял бутылку наугад и до краев наполнил стакан темной жидкостью, которая с равным успехом могла оказаться ромом, коньяком или кофейным ликером.
— Если бы тебе пришлось по разу прочесть «Отче наш» каждому из известных тебе святых, у тебя бы не осталось времени, чтобы высморкаться, — процедил он сквозь зубы. — Тебе что, заняться больше нечем?
Старуха вновь обвела взглядом унылую равнину:
— Чем, например?
Этого Кандидо Амадо уже вытерпеть не мог и со стаканом в руке спустился по четырем ступенькам, отделявшим его от саванны, и зашагал куда глаза глядят, потому что, какое бы направление он ни выбрал, оно неизбежно вело его все туда же — к горизонту, за которым скрывался следующий и точно такой же горизонт.
Через десять минут он остановился, выпил до конца жидкость в своем стакане — вероятно, коньяк — и обернулся, чтобы издали взглянуть на уменьшившийся в размерах дом, почти пересохший водоем, уже покинутый цаплями и чигуире, и навесы полуразвалившихся хозяйственных построек.
При мысли о том, чтобы остаться здесь навсегда, Кандидо становилось тошно, и он был готов своими руками задушить кузину, рука бы не дрогнула.
— Она продаст мне «Кунагуаро»! — пообещал он сам себе. — Она продаст мне «Кунагуаро», или я сверну ей шею, как цыпленку.
Кандидо долго размышлял о том, как ему поступить, и вернулся, когда уже темнело. Быстрые тропические сумерки уступили дорогу первым теням, когда он вошел в крохотную хижину Имельды Каморра, которая ждала его, развалившись за массивным столом. Перед ней стояли два стакана и бутылка рома, наполненная меньше чем до половины.
— Привет!
— Привет!
— Я уже думала, что ты не придешь.
— Мне надо было подумать.
— Вот это да!
— Давай не будем начинать.
— А я и не начинаю. Я заканчиваю. Вот видишь, к чему ведут долгие размышления.
— Ты уже в курсе?
— В льяно плохие новости разносит ветер, хорошие — вода. — Имельда выпила и наполнила его стакан, в то время как Кандидо усаживался по другую сторону стола. — Значит, твоя кузина привезла людей? И похоже, людей молодых, — усмехнулась она. — Опять собираешься ждать, когда они умрут?
— У меня имеются кое-какие соображения.
— Да уж! — ехидно сказала она. — Знаю. У тебя всегда имеются соображения. И обещания! Только я устала от твоих обещаний. — Она расстегнула платье и обнажила огромные груди с темными сосками, которые сводили мужчин с ума так же или больше, чем ее широкий рот с толстыми губами, черные, насмешливые глаза и соблазнительный, ненасытный зад. — Видишь это? — язвительно сказала она. — Это все, чем одарил меня Господь, чтобы я проложила себе дорогу в жизни. Еще несколько лет — и они опадут. А какую пользу я из них извлекла? Что ты их слюнявишь в обмен на обещание на мне жениться и однажды переехать со мной жить в «Кунагуаро». Однако дурочка не хочет, чтобы ты женился, а «Кунагуаро» с каждым разом становится все дальше.