— К чему этот вопрос кумушки-сплетницы? Насколько я понимаю, тебе и так хорошо известно, что со мной творится.

— И это вас не беспокоит? Меня бы обеспокоило.

— А почему, ты думаешь, я не сплю по ночам, а днем хожу как в воду опущенная, словно гуакамайо [63] в период линьки?

— Он почти мальчишка.

— Не доставай меня!

— С виду такой великан, но, в сущности, он ребенок, к тому же спит и видит, как ему вернуться в море.

— Я и не собираюсь ему мешать и думаю помочь, чем только смогу. — Она замолчала и взглянула в глаза старику: — Но скажи-ка, будь я сорокалетним мужчиной, а он — двадцатилетней женщиной, возникло бы у тебя какое-нибудь возражение?

— Ни малейшего.

— И что же тогда?

— Что? — переспросил старик, закуривая свою сигарету. — Будь у моей кобылы огромный цветной клюв, она была бы туканом… — Он покачал головой. — Мир устроен так, как устроен и как всегда был устроен. Штаны сидят на вас лучше, чем на большинстве тех, кто способен укротить жеребца в этой саванне, но это не значит, что вы можете изменить обычаи, которые были древними, когда я еще сосал материнскую грудь. — Он фыркнул. — И проблема возникнет не завтра, потому что вы — женщина, которая еще способна очаровать любого; проблема возникнет потом.

— Думаешь, я этого не знаю?

— Кажется, будто вы стараетесь об этом забыть.

— Есть вещи, которые невозможно забыть, как ни пытайся… — Селесте выдержала длинную паузу и пристально посмотрела на своего старого управляющего: — Скажи мне… Ты знал Факундо Каморру?

— Видел его пару раз на петушиных боях.

— Все говорили, что он был всего лишь хам, бабник, пьяница и задира, однако мне он открылся как мечтательный, нежный и чувствительный человек. Какое право имел мой отец его убивать?

— Никто не имеет права никого убивать, однако можно понять, почему отец, застав свою дочь в руках типа с репутацией Факундо Каморры, выходит из себя. А если это вдобавок еще и Баэс, тут и говорить нечего.

Селесте не сразу ответила. Она долго смотрела на Асдрубаля Пердомо, который закончил рубить толстое бревно и выскочил под дождь, чтобы дождевая вода его охладила, свободно стекая по всему телу, и скорбно покачала головой.

— Право носить имя Баэсов зачастую дорого обходится, — проговорила она. — Слишком дорого.

~~~

Гойо Галеон был человеком среднего роста, крепкого телосложения, с оливковой кожей, глазами медового цвета, которые, когда сверкали, казались золотистыми, прямо как у хищника из семейства кошачьих, и с длинной и вьющейся львиной гривой, которая еще в ранней юности полностью поседела.

Гойо Галеон был четвертым из девяти братьев, среди которых ни один не отличался мягким нравом, и тем не менее сумел навязать свою волю остальным членам своего не самого миролюбивого семейства, а все благодаря хитрости, хладнокровию и поразительной, неописуемой жестокости, еще в юности превратившей его в самого знаменитого головореза по обе стороны границы.

Конокрад, разбойник, грабитель банков, наемный убийца и террорист, не признававший никакой морали, кроме собственной выгоды, он постепенно свел свою деятельность к самому прибыльному и наименее рискованному занятию — «охоте». Хозяева имений, земельный владений, каучуковых плантаций, шахт и лесоразработок хорошо платили ему за голову каждого причинявшего им беспокойство туземца, которых он уничтожал, чтобы неповадно было ошиваться около лагерных стоянок, воруя, досаждая или требуя возвращения земель.

Он обосновался на острове на реке Мета, прямо на границе между двумя странами, и туда обычно приезжали те, у кого появилась в нем нужда.

Подкупая представителей власти с той и другой стороны реки (вдобавок те время от времени прибегали к его услугам в эпоху, когда как Венесуэлу, так и Колумбию с небывалой силой раздирали внутренние политические противоречия), Гойо Галеон на протяжении последних лет мог сохранять удобное равновесие, что позволяло ему жить спокойно, без потрясений и необходимости постоянно уносить ноги от тех, кто упорно добивался, чтобы он ответил за свои бесчисленные преступления.

Он делил жизнь и постель с двумя негритянками, двумя сестрами из Гвианы, длинноногими и грудастыми, а неподалеку от острова околачивалось полдюжины уголовников, слепо ему подчинявшихся, поскольку если Гойо Галеон и умел что-то, кроме как убивать, так это удерживать власть, не позволяя никому оспорить его авторитет.

Он никогда не выказывал своих чувств, и не стал этого делать сейчас, узнав о трагической гибели братьев. Однако Рамиро, хорошо его знавший, потому что, сколько себя помнил, тот был его наставником и кумиром, понял, что известие сразило Гойо, так как его глаза пожелтели больше, чем обычно, а уголки рта дрогнули.

— Кто виноват? — спросил он.

— Быки. Ни с того ни с сего рванулись в разные стороны и смели всех со своего пути.

— Что-то не верится. Сеферино и Санчо учили меня ездить верхом и накидывать лассо. Они хорошо знали свое дело, и паника среди быков никогда не застала бы их врасплох. Чем она была вызвана?

— Ничем.

— Ничем — это не ответ, Рамиро. Я знаю тебя с пеленок, ты явно что-то недоговариваешь. В чем была твоя ошибка?

— Почему моя?

— Потому что ты позвал их с собой, и теперь они мертвы. — Гойо вперил взгляд в своего младшего брата и сумел нагнать на него страху, как в детстве, когда тот еще под стол пешком ходил. — Давай выкладывай и не забудь, что я всегда поймаю тебя на вранье… Что именно произошло?

Были кое-какие детали, которые Рамиро Галеону хотелось бы обойти молчанием: например, что ему показалось, будто он видел великана, державшего Айзу за руку, или что он совершил ошибку, повернувшись к Кандидо Амадо спиной в самый неподходящий момент, — однако он решил, что лучше уж выложить брату все начистоту, ничего не утаив. Тот выслушал его, никак не выражая своих эмоций, и, когда счел рассказ законченным, лишь кивнул в сторону соседней комнаты.

— Ладно! — проговорил он. — Иди спать. Завтра поговорим.

Это была его обычная манера, и Рамиро это знал, поэтому он молча подчинился. На рассвете брат его разбудил, и они вдвоем отправились на рыбалку — в дождь, в утлой пироге, бросив якорь посреди затона.

Пока они распутывали леску и насаживали наживку на крючки, Гойо как бы между прочим заговорил.

— Я не стану тебе помогать, — спокойно сообщил он. — От мести никогда не бывает никакого прока, а братья были в том возрасте, когда пора бы знать, какого коня седлаешь. Мертвого не вернуть, даже если вдова изойдет слезами. Речь о живых — честь Галеонов может оказаться втоптанной в грязь, если один из них подвергся унижению. А в данном случае самым униженным оказался ты, хотя это и кажется невероятным. Ты ошибся, а мне никогда не нравилось исправлять твои промахи — наоборот, я заставлял тебя выпутываться самостоятельно. Раз ты не привез своему хозяину девчонку, то не вправе и требовать у него денег в качестве платы за мертвецов, которые не имели к нему отношения, и меня не удивляет, что в ответ он открыл стрельбу. — Гойо показалось, что рыба клюет, и он резко дернул леску, но, увидев, что она не заглотнула крючок, продолжил: — Тебе следует поймать девчонку, привезти ее Кандидо Амадо, заставить его выложить тебе пятьдесят тысяч боливаров, схватить Имельду за шиворот и увезти, куда уж тебе там заблагорассудится. Если ты это сделаешь, мое уважение к тебе останется неизменным, и я буду уверен, что не напрасно потратил на тебя время, но если ты хочешь, чтобы я для тебя таскал каштаны из огня, забудь об этом, потому что тогда я буду думать, что потерял под копытами быков не четверых, а пятерых братьев.