Гун распалила себя до бешенства, возмущаясь людской несправедливостью, но утихомирилась, когда Ларс положил ей руку на плечо и мягко, но решительно немного встряхнул ее, призывая прийти в себя.

Патрик предпочел не отвечать, уверенный, что его ответ не понравится Гун Струвер. Почему, с какой радости отец девочки посылал бы ей деньги? Неужели она на самом деле считала себя обиженной? Неужели она действительно не понимала, что это не лезет ни в какие ворота? Похоже, что нет. Патрик увидел, как загорелые нарумяненные щеки Гун покраснели от злобы, несмотря на то что внучка умерла больше двадцати лет назад.

Он предпринял последнюю попытку раздобыть что-нибудь личное о Сив:

— Но может быть, сохранились фотографии?

— Ну, у меня их не так много, но что-нибудь я, наверное, найду.

Гун ушла и оставила Патрика и Ларса в гостиной наедине. Какое-то время они сидели молча, но потом Ларс сказал вполголоса, так, словно не хотел, чтобы это услышала Гун, подбирая слова:

— Она не такая плохая, как кажется, у нее есть и хорошие стороны.

«Ну да, конечно», — подумал Патрик. Он сильно сомневался в справедливости этого утверждения, но понимал Ларса: даже если тот и не защищался, но все же хотел как-то объяснить свой выбор супруги. Патрик прикинул и решил, что Ларс примерно на 20 лет старше Гун, и не приходилось долго рядить и гадать: при выборе жены Ларс руководствовался какой-то иной частью тела, но определенно не головой. Хотя, с другой стороны, сказал себе Патрик, подозревать и сомневаться — его профессия. Возможно, он слишком циничен, это могла быть и любовь.

Гун вернулась к ним, но не с толстым, полным фотографий альбомом, как Альберт Тернблад: она протянула Патрику один-единственный маленький черно-белый снимок. На нем Сив обнимала свою новорожденную дочь, но, в отличие от Моны, на ее лице не отражалось ни малейших признаков счастья.

— Сейчас мы должны привести здесь все в порядок, мы только что вернулись из Прованса. Это во Франции, там живет дочь Ларса.

По тому, как Гун произнесла «дочь», Патрик понял, что отношения между Гун и падчерицей лишены теплых чувств.

Он также понял, что, по всей видимости, его присутствие больше не желательно, и откланялся.

— И спасибо за то, что одолжили фотографию. Я обещаю, что верну ее при первой же возможности.

Гун безразлично кивнула, потом она опять вспомнила свою роль безутешной матери и изобразила очередную гримасу.

— Свяжитесь со мной, как только узнаете все наверняка, будьте добры. Я так хочу поскорее похоронить мою маленькую Сив.

— Конечно, само собой разумеется, я извещу вас, как только узнаю.

Патрик говорил очень корректно и сухо, от всего этого погорелого театра у него остались очень неприятные ощущения.

Когда он вышел на Нурахамнгатан, небеса разверзлись над его головой. Он постоял под проливным дождем, чувствуя, как прохладные струи смывают и уносят прочь омерзение, накопившееся за время визита к Струверам. Сейчас он хотел только одного — поскорее вернуться домой, обнять Эрику и почувствовать под своей ладонью, как в ее животе бьется пульс новой жизни. Ощутить, что мир не такое уж мрачное место, каким иногда кажется. Так просто не должно быть.

~ ~ ~

Лето 1979 года

Казалось, что прошли месяцы, но она понимала, что это не так. Каждый час в темноте и в одиночестве тянулся бесконечно долго, словно целая жизнь.

У нее было слишком много времени для размышлений. Слишком много времени ощущать боль, рвущую каждый нерв. Слишком много времени думать о том, что она потеряла. Или потеряет.

Сейчас она уже понимала, что не выйдет отсюда. Никто не сможет вытерпеть такую боль. И при этом еще никогда прежде ее не касались руки такие мягкие и нежные, как его. Еще никогда ничьи руки не гладили ее с такой любовью и не будили в ней жажду прикосновений. Не грубые и не мучительные, но мягкие и нежные. Если бы ей довелось почувствовать что-нибудь похожее раньше, все было бы иначе. Теперь она это знала. Ощущение, когда он проводил своими руками по ее телу, было таким чистым, таким невинным, что она загоралась изнутри, как звезда. Никогда прежде ничего подобного она не чувствовала.

В темноте он был для нее всем и был ее всё. Он ни разу не произнес ни одного слова, и она фантазировала, представляя себе, как звучит его голос. Тепло, отечески. Но когда приходила боль, она его ненавидела. Тогда она могла его даже убить. Если бы только смогла.

~ ~ ~

Роберт нашел его в сарае. Они знали друг друга слишком хорошо, и Роберт не сомневался, что Йохан пойдет именно туда: он всегда так делал, когда хотел подумать о чем-нибудь. Когда он увидел, что дома никого нет, то направился прямо сюда и легко нашел брата. Йохан сидел на полу, охватив руками колени.

Они были настолько разными, что иногда Роберту даже не верилось, что они действительно братья. Что касается его самого, то Роберт считал себя человеком действия и гордился тем, что ни минуты своей жизни не потратил на сложные размышления типа «Что могло бы быть, если…». Он сначала действовал, а потом уже смотрел, что выходит. Руководствуясь девизом «Поживем — увидим», он считал, что не стоит ломать себе голову над тем, что ты не можешь изменить. Жизнь идет и так или иначе заканчивается — это в порядке вещей.

Йохан, напротив, был слишком глубокомысленным. Иногда в минуты просветления Роберт чувствовал уколы совести, видя, как слепо младший брат следует его примеру. Но он тут же говорил себе, что, с другой стороны, наверное, так для него самого лучше. Йохан не мог по-другому, он бы растерялся. Они были сыновьями Йоханнеса Хульта, и казалось, что над их семейной ветвью висит какое-то проклятие. Никто из них не сможет его победить и изменить себя и свою жизнь, так какой смысл пытаться?

Роберт не признался бы в этом и под пыткой, но он любил своего брата больше всего на свете. И его сердце сжалось, когда он увидел силуэт Йохана в полутьме. Казалось, его мысли где-то очень далеко, в сотне километров отсюда. Йохан выглядел глубоко расстроенным. С ним бывало такое: на него словно наплывало какое-то облако меланхолии, иногда надолго. И в такие периоды он забивался в темный затхлый сарай. Но нынешним летом это случилось с Йоханом в первый раз. Роберт физически почувствовал настроение брата, когда переступил порог.

— Йохан?

Ответа не последовало. Ступая осторожно, почти бесшумно, он подошел, сел на корточки перед братом и положил ему руку на плечо.

— Йохан, ты опять тут засел.

Младший брат лишь кивнул головой. Когда Йохан поднял голову и посмотрел на Роберта, тот с удивлением увидел, что лицо брата мокрое от слез. Это что-то новое: раньше, когда на Йохана накатывало, он не плакал. Роберт забеспокоился:

— В чем дело, Йохан, что случилось?

— Папа, — едва внятно произнес Йохан, так тихо, что Роберт едва расслышал, и его голос сорвался в плач.