— Все хорошо, мамочка… У меня, правда, все очень хорошо, просто очень-очень! Конечно, я зайду, о-бя-за-тель-но! Просто сейчас столько дел навалилось… Завтра позвоню… Да не забуду, не забуду…
Потом она сидит и смотрит на телефон несчастными глазами.
Она думает — надо взять себя в руки, сбросить это наваждение и в самом деле заняться делами. Сессия скоро, а я в институте сто лет не была, маму сто лет не видела… Господи, почему я ни о чем не могу думать — только о нем?!
Это ненормально! Ну где же он… где же он так долго?.. Он так мало бывает со мной… Конечно, я такая домашняя, все время сижу и жду его, и я совсем не умею скрывать своих чувств! Но что я могу поделать, он такой красивый, он такой… Я люблю его. Я просто очень сильно люблю его, и без него, и вне его мне ничего не надо…
Ты примешь мою жертву? ТАКУЮ жертву? Ты должен ее оценить. Я думаю, ТАКОЙ жертвы тебе не приносил никто и никогда, за все твои тысячелетия.
И я надеюсь на награду, несоизмеримо большую, чем получали от тебя другие. Я надеюсь, что ты будешь ко мне справедлив.
…Инночка не понимала, зачем нам ехать куда-то, тем более в столь поздний час.
Ко всему прочему, шел дождь.
— У меня сессия скоро, я хотела посидеть позубрить хоть немного…
— У тебя куча свободного времени.
— Да… Но мне, правда, ужасно не хочется никуда идти.
— Ин, это очень важно.
— Для тебя?
— Для меня.
— Ну хорошо… Как мне одеться?
— Как хочешь.
— Хорошо… Тогда я надену джинсы и кроссовки.
— Как хочешь.
— Мы поедем на машине?
— Сначала на машине.
Инночка одевалась медленно и неохотно. Чувствовала что-то? Или просто не хотела выходить под дождь?
Она не очень хорошо выглядела в последнее время, казалась усталой, какой-то выжатой, обессиленной.
Я уже ждал ее в коридоре, одетый, когда она наконец вышла. Еще полчаса она зашнуровывала кроссовки, искала на вешалке ветровку.
— Мы надолго?
— Конечно, нет.
— Это хорошо…
— Что с тобой? Почему ты такая неживая?
— Да что-то плохо себя чувствую в последнее время, голова кружится и слабость…
— Ты не заболела?
— Нет… Наверное, надо гулять побольше.
Уже просунув руку в один рукав, она вдруг повернулась ко мне и обняла, зарывшись лицом в мой свитер.
— Ты знаешь… я… наверное…
Она не договорила, тряхнула головой, словно отгоняя дурацкие мысли, виновато улыбнулась и поспешно надела ветровку.
— Все! Пошли!
— Что ты хотела мне сказать?
— Ничего! Потом…
— Ну, пошли.
Я обнял ее за плечи, мы вышли из квартиры, спустились на лифте и под теплым моросящим дождиком заспешили к машине.
Инночка вышла из сонного оцепенения, только когда мы въехали в поросший бурьяном двор давно предназначенного на снос дома.
— Зачем мы здесь? — спросила она, удивленно оглядываясь по сторонам, и вдруг тихонько вскрикнула.
Одетые в черные балахоны, с надвинутыми на лица капюшонами, с двух сторон к машине медленно шли Ромка и Антон. В темноте, за пеленой дождя их фигуры выглядели зловеще и странно.
— Ой, Юрочка, посмотри, кто это?! Поехали отсюда скорее! Я их боюсь! Ну что же ты?!
Инночка затрясла меня за плечо.
— Пожалуйста, поехали скорее! Юрка!
Времени на то, чтобы включить зажигание и надавить на педаль, было предостаточно, зловещие фигуры не спешили, от них можно было легко удрать, но я сидел, как будто парализованный, опустив руки, склонив голову на грудь.
— Ну что же ты сидишь?! — взвизгнула девушка.
Черные фигуры подошли вплотную к машине, встали у дверей, как изваяния.
В тот самый момент я медленно поднял голову, посмотрел на Инночку и — улыбнулся.
Инночка замолчала с разинутым ртом, ее глаза наполнились ужасом, кровь отхлынула от щек.
Она смотрела мне в глаза.
Она все поняла…
Она ничего не понимала!
Я нажал на кнопку, разблокирующую двери, и, когда рухнула эта последняя зыбкая надежда, Инночка закричала. Закричала так громко, что у меня заложило уши.
Крик резанул по нервам, как лезвие бритвы. Чтобы оборвать его, я с размаху ударил Инночку по щеке. Девушка ударилась головой о боковое стекло и замолчала, а кто-то из мальчишек — я не различал их под балахонами — уже распахивал дверцу.
С хрупкой худенькой Инночкой оказалось совсем не просто сладить, она вырывалась сильно, настойчиво и самозабвенно. И молча. Ни разу не закричала. Даже когда ее тащили по подземельям. Признаться, мы едва справлялись с ней втроем, и к концу пути она здорово нас вымотала.
— Сука! Тварь! — ругались мальчишки, кидая жертву под ноги уже давно поджидавших нас девочек, тоже одетых в черные балахоны.
Упав, Инночка стукнулась затылком о камень, и из глаз ее брызнули слезы.
— Что ты делаешь?.. Зачем?!
Она обращалась ко мне, столпившиеся вокруг нее темные низкорослые личности ее не интересовали.
— Зачем?!
— Я очень люблю тебя, Инночка. Очень, — сказал я глухо.
Из глубины ямы поднимался гул, становившийся с каждым мгновением все более яростным. Не только я слышал этот гул — его слышали все, и все различали в нем могучее вибрирующее от напряжения дыхание, и…
Мне показалось, что я услышал голос…
Одна из девочек, кажется, это была Рита, зажала ладонями уши и тихонько заскулила.
Оля почему-то подняла горящее лицо вверх, как будто искала источник этого голоса у сводов пещеры.
— Он идет! — зашептала она. — Он к нам идет!!!
Оля выхватила из рукава нож и кинулась на Инночку, но та отпрянула, и широкое лезвие только царапнуло ее по бедру, распоров джинсы и лишь слегка разрезав кожу.
Нет… Не правда… Он не идет… Он давно уже здесь. Он вокруг нас, среди нас, Он под землей и под сводами, Он…
Черные мухи сбились в стаю и неожиданно напали на жертву. Инночка взвизгнула от омерзения, стала размахивать руками, пытаясь их отогнать, но мух было очень много, и они были так назойливы… И Оля все кидалась и кидалась на нее с ножом, но никак не могла ударить по-настоящему — просто не умела.
Громко вереща, Оля размахивала ножом, пока не получила кроссовкой в живот, после чего она упала и едва не съехала по скользким камням в яму.