Мы с Инструктором остались вдвоем. Я сидела, опустив глаза, слишком измученная, чтобы бояться.
– Я же не собирался стирать тебе всю память, – сказал он нервно, будто оправдываясь. – Только с момента посвящения. Твоя вина – под вопросом, а вот твоя нестабильность, ненадежность, эмоциональная незрелость…
Я подняла глаза. Он осекся:
– Ладно. Я тебя понимаю. Но чем работать в Доставке, трепать нервы себе и другим – неужели тебе же самой не лучше вернуться… к нормальной жизни? У тебя должны быть какие-то свои дела, учеба, парни, развлечения… А ребята испугались за тебя. Они помнят случай с Антоном. Там было другое. Хотя формально… ты нарушила.
Я молчала, крепко сжав зубы.
– Ну вот… А служба Доставки – не шарашкина контора, а сложная система мистических связей. Тот факт, что посвященные пересра… переругались между собой, – удар по нашей безопасности и стабильности портала. У меня холодильная установка барахлит весь день, вода с потолка капает… Мужики себе места не находят… Ты пойми: они всего лишь три старых хрыча, которые зависли между смертью и жизнью и посмертно пашут ради блага живых. Они не всемогущие!
– Я не хотела вступать в сговор с Тенью, – сказала я.
– Я знаю.
– И я не… не собиралась предавать Доставку!
– О чем говорить, – сказал он с глубокой усталостью в голосе.
– И что мне делать? – прошептала я.
Он кивнул:
– Решай. Или я тебя корректирую и ты, условно говоря, забываешь все с того момента, как мы с тобой влетели под самосвал. Это совершенно не больно, не противно, это никак – ты и не заметишь.
– Или?
– Или ты мне сейчас обещаешь, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ради своей жизни или чужой не вступишь в переговоры с Тенью. И мы делаем вид, что ничего не было… Только хорошо подумай, потому что у тебя уже сейчас нарастают проблемы, пропуски в университете, нет времени на личную жизнь, и будет только труднее, только хуже… Подумай.
Ну что за день у меня сегодня – одни слезы. С утра до вечера. И, что характерно, все время по разным поводам.
– Ле-ебедева, вставай! Пора мне проситься в другую комнату, ты меня забодала своими выходками… Лебедева, ты идешь на первую пару или нет?
Шлепанье босых ног, грохот свалившихся книг, Настины ругательства вполголоса.
– Слушай, а с этой посылкой что делать? Которая от Михаила Васильева? Алло, ты слышишь?
Она стояла над моей кроватью с картонным ящиком в руках.
– Если хочешь, можешь открыть…
Я чуть было не добавила «и взять себе», но вовремя прикусила язык.
Настя поддела ножницами картонный клапан. Разрезала прозрачную липкую ленту. Откинула крышку, вытащила сверток, сбросила упаковочную бумагу:
– Ничего так, у мальчика есть вкус…
В руках у нее был стеклянный заварочный чайник с тонким носиком. Я нахмурилась; как я ни была в то утро расслаблена и измотана, но интуиция, вкупе со способностью размышлять, оставили меня не до конца. Я смотрела на Настю и понимала, что пазл не складывается: с какой радости Мише присылать мне курьерской почтой чайник?
– Посмотри, какая прелесть, – Настя протянула мне чайник. – С розочками…
Я протянула руки и взяла подарок. Поразилась, какой он увесистый при кажущейся ажурной легкости…
И вдруг по тонким стенкам побежали трещины. Крохотные, паутинные, они брали начало от моих пальцев, точнее от отпечатков моих пальцев на стекле.
Это было как мгновенная изморозь, как цветение вишневого сада в ускоренном режиме. Это было очень красиво и очень быстро: прозрачный чайник побелел, помутнел и рассыпался миллионом крохотных осколков.
Не могу привести здесь слова, которыми отреагировала на событие Настя, но я была с ней в целом совершенно согласна.
* * *
Возле входа в наш корпус стоял блестящий мотоцикл. Рядом сидел Сэм с блестящим шлемом в руках. Мне показалось, что я переживаю День сурка.
– Привет, – Сэм улыбался. – Как погостила на даче?
– Плохо, – призналась я честно. – Из еды только макароны, из компании только мыши, и от французского коньяка они по-хамски отказались.
Сэм расхохотался. Я подхватила его смех, и так мы ржали без причины на глазах у сотни свидетелей, причем с каждой секундой мне делалось веселее, спокойнее и легче.
– Скажите, мадемуазель, – начал Сэм игриво, – а как бы вы посмотрели…
Под ногами у меня захрустело стекло. Я стояла на груде осколков прямо посреди дороги – осколки были мелкие, противные, как будто здесь расколотили молотком целый ящик стеклотары. Как я умудрилась их не заметить?
– Упс, – сказал Сэм.
Я подняла ногу. Моя подошва была похожа на спину стеклянного ежа: осколки воткнулись острыми уголками и, казалось, вот-вот пробьют насквозь.
– Мадемуазель, разрешите вам помочь? – Сэм ни на секунду не вышел из образа. Подхватил меня под мышки, со странной легкостью поднял, я почувствовала ребрами тепло его ладоней. Он аккуратно усадил меня на седло мотоцикла, снял туфлю с моей правой ноги и принялся осторожно выцарапывать осколки.
Любопытные толпились вокруг, только что на руки не прыгали.
– Ваш заказ, мэ-эм!
Он надел мне туфлю на ногу. На секунду задержался, касаясь кончиками пальцев моей щиколотки…
– Я перезвоню?
– Буду ждать.
Как здорово вернуться к жизни. Как хорошо жить. Какое счастье.
* * *
Я опоздала. Готовилась просить прощения. Надеялась, что меня все-таки пустят на занятия.
Торопясь по коридору, я не смотрела под ноги. Хрясь!
Снова груда зеленоватого бутылочного стекла. Странно, бутылка обычно не разлетается на такие мелкие осколки. На такие противные, опасные, очень острые… и снова – прямо под ногами. Как могло случиться, что я их не заметила?
Ступая, как мишка косолапый, на внешнюю сторону стопы, я отбрела на несколько шагов. Обернулась на осколки. Невесть отчего у меня сильно заныло сердце.
Я поймала в кулак свой амулет. Стиснула, зажмурилась, открыла глаза… И увидела, что стекло на полу обильно спрыснуто кровью.
Трясущейся рукой я долго не могла найти пудреницу. Потом долго не могла открыть.
– Ну вы поглядите на нее – пара давно уже идет, а она тут прихорашивается! – донесся насмешливый голос от аудитории.
Я смотрела на себя, сжав в кулаке амулет. Знак Тени был выжжен у меня на виске, глаза подернуты мутной пленкой, будто огромными бельмами, от ноздрей по губам ползли первые розовые капли.