— Некоторые так считали, в те времена. Да он сам так говорил.
— Признавался в убийстве?
— Господь с вами. Он говорил, что ходят слухи, будто бы он ее убил. Стал бы он признаваться в убийстве, вот еще. Ничего такого он мне никогда не говорил. Я с ним знаком-то считай что не был. Но он точно знал, что соседи его подозревают, и, помнится, ходили слухи, что тут не обошлось без ревности.
— Слухи?
— Конечно слухи. Мы же ими живем и дышим. Нас, исландцев, хлебом не корми, дай рассказать какую-нибудь гадость про ближних.
— Так, хорошо. А что там с этим газгольдером?
— О, это же самая восхитительная сплетня за всю историю Рейкьявика! Вы разве не знаете эту историю? Люди ждали конца света, и в один прекрасный день, точнее ночь, толпа народа устроила в газгольдере оргию, и ходили слухи, будто после этой оргии родились дети, и среди них — та женщина. Ну, то есть я хочу сказать, так мне говорил Беньямин. Этих детей еще прозвали светопреставленцами.
Эрленд в удивлении посмотрел на Элинборг, затем на Хёскульда.
— Вы мне лапшу на уши вешаете? — спросил он.
Хёскульд отрицательно покачал головой.
— Это же все из-за кометы. В газетах писали, мол, она столкнется с Землей.
— Какая еще комета?
— Ну вы даете! Комета Галлея, ясное дело! — воскликнул всезнайка Хёскульд, в ужасе от необразованности Эрленда. — Комета Галлея! В газетах писали, что она столкнется с Землей и Земля сгорит, что твоя спичка!
Покинув Хёскульда, коллеги на свежем воздухе обсудили дальнейшие планы. Элинборг сказала Эрленду, что собирается в гости к сестре невесты Беньямина — она еще утром нашла ее координаты и хочет с ней поговорить. Эрленд одобрил эту идею, но сам решил направиться в Национальную библиотеку, полистать старые газеты про комету Галлея. Выяснилось ведь, что Хёскульд толком ничего про эту историю не знает, одни только слухи. Как всякий всезнайка, он долго водил Эрленда за нос, намекая, что обладает массой полезных сведений, но по делу так ничего и не сказал. Эрленду это надоело, и они с Элинборг, не теряя больше времени, сказали старику несколько натянутое «спасибо» и ушли.
— Что думаешь про эти Хёскульдовы байки? — спросил Эрленд, садясь за руль.
— Про газгольдер-то? По-моему, чушь собачья, — сказала Элинборг. — Тут надо в самом деле почитать старые газеты. Но насчет слухов вообще он прав на сто процентов. Нас, исландцев, жареным тупиком не корми, дай сказать какую-нибудь гадость про ближних. Из этого, конечно, вовсе не следует, что Беньямин ее убил, и ты сам это прекрасно понимаешь.
— Верно, но ведь у нас и другая пословица есть, «что в народе говорят, то и правда»?
— Ну есть, и что? Про Беньямина я лучше расспрошу сестру этой девушки. А ты мне вот что скажи, как там Ева Линд?
— Лежит себе в кровати, кажется, будто спит безмятежным сном. Врачи твердят, мол, мне надо с ней разговаривать.
— Разговаривать? А зачем?
— Она якобы все слышит, несмотря на кому, и это ей якобы идет на пользу.
— И о чем ты с ней разговариваешь?
— Пока ни о чем. Не могу никак придумать, что ей рассказать.
Сестра пропавшей без вести, по имени Бара, была прекрасно осведомлена на предмет упомянутых Хёскульдом слухов и с порога заявила, что в них нет ни намека на истину. Родилась она куда позже сестры и в настоящее время жила в огромном особняке в Ямной бухте, замужем за богатеем, сколотившим состояние на оптовой торговле. Жила, можно сказать, в роскоши — бросались в глаза и изысканная обстановка в доме, и бриллианты на его хозяйке, и ее высокомерие по отношению к незнакомцам вроде этой бабы из полиции, которая зачем-то к ней пожаловала. Элинборг решила, что хозяйка, вероятно, никогда в жизни не ведала нужды, не считала деньги, никогда не сталкивалась с необходимостью в чем-либо себе отказывать и никогда не общалась ни с кем вне круга себе подобных. Наверное, никогда и не воображала себе никакой другой жизни. Аналогичную судьбу, судя по всему, прочили и ее сестре — но та вдруг взяла да и пропала без вести.
Элинборг вкратце изложила Баре суть дела по телефону, и та начала без предисловий:
— Сестрица моя по уши была влюблена в этого Беньямина, и я, признаться, никак не могла взять в толк, а с какой, собственно, стати. Если хотите знать, на мой взгляд, он был тупой чурбан. Роду он был знатного, спору нет, Кнудсены — самая знатная семья в Рейкьявике. Но Беньямин был адски скучен.
Элинборг улыбнулась, не понимая, о чем она.
— Я хочу сказать, он был мечтатель. Все время витал в эмпиреях, всем уши прожужжал про свои революционные идеи на предмет торговли. Впрочем, нельзя не отметить, он оказался кругом прав — только сам на этом ничего не заработал. И еще не мог отказать себе в другой странности — всегда держал разную шваль себе за ровню. Горничным позволялось обращаться к нему на «ты». Нынче люди и забыли, что есть такое местоимение — «вы». Никакого больше уважения не осталось в Исландии. Да и горничные перевелись.
Бара в возмущении смахнула со стола пылинку.
Элинборг перевела взгляд на главное украшение гостиной — две массивные картины, портреты хозяина и хозяйки. Первый выглядит подавленным, уставшим от жизни, думает о чем-то своем. Вторая, напротив, этакая Снежная королева, ледяная ухмылка на каменном лице. Сразу ясно, кто в этом браке глава семьи, горько усмехнулась про себя Элинборг. Мужчину на портрете нельзя было не пожалеть.
— Но если вы полагаете, будто Беньямин сжил мою сестру со свету, то могу вас уверить, вы ошибаетесь, — сказала Бара. — Кости, что вы нашли на Пригорке, не ее.
— А почему вы так в этом уверены?
— Уверена, и все тут. Беньямин в жизни мухи не обидел. Такой уж он был. Тряпка, можно сказать, на мужчину не похож. Мечтатель, я вам уже говорила. А как сестра пропала, так он и вовсе скис. Просто на глазах рассыпался в прах. Забросил дела, перестал появляться в обществе. Вообще все забросил. Так и не смог оправиться. Мама отдала ему письма, что он писал сестре. Наверное, она их и прочитала — говорила мне потом, мол, написаны с нежностью и любовью.
— Вы были с сестрой близки?
— Нет, скорее нет. Начать с того, что я много младше. Сколько себя помню, она была уже большая и взрослая, а я маленькая и совсем еще ребенок. Мама всегда повторяла, что сестра пошла в отца. Не такая, как все, замкнутая, не знаешь, как себя с ней вести. Мрачная даже. Да и то, ведь папа тоже…
Бара оборвала себя на полуслове.
— Тоже? В каком смысле? — спросила Элинборг, уже зная, о чем она.
— Да в этом самом, — недовольным, раздраженным тоном ответила Бара. — Покончил с собой.
О-го-го! Говорит так, словно речь не о ее отце. Ни капли сострадания.
— И нет чтобы сделать это тихо, как сестра. Нет, папочка был не таков, что ты. Повесился прямо посреди гостиной. На крюке для люстры. Чтобы все видели. Вот как папочка позаботился о семье, ничего не скажешь.