— Я по-прежнему убеждён, что за всем этим кроется человеческий умысел, — говорил в это время Вандербильт за соседним столом. — Но хорошо, я готов изменить убеждения. Если это не человеческий умысел, мы должны провести разведывательную работу среди Ирр. Мы эту отвратительную слизь будем держать под наблюдением ЦРУ до тех пор, пока не узнаем, что они думают и что планируют.
Он стоял с Делавэр и Эневеком в окружении военных и членов экипажа.
— Забудьте об этом, — сказала Делавэр. — У вашего ЦРУ кишка тонка.
— Фи, детка! — засмеялся Вандербильт. — Немного терпения — и мы проникнем в любой череп. Даже если он принадлежит поганому одноклеточному. Всё это лишь вопрос времени.
— Нет, вопрос объективности, — сказал Эневек. — А это предполагает, что вы в состоянии взять на себя роль объективного наблюдателя.
— Это мы можем. На то мы и разумные и цивилизованные люди.
— Будьте хоть каким разумным, Джек, вы не можете воспринимать природу объективно.
— Грубо говоря, вы так же субъективны и несвободны, как и животное, — довершила Делавэр.
— Какое животное вы имеете в виду? — захихикал Вандербильт. — Моржа?
Эневек засмеялся:
— Я серьёзно, Джек. Мы всё ещё гораздо ближе к природе, чем нам кажется.
— Я — нет. Я вырос в большом городе. Никогда не жил на природе. И мой отец тоже.
— Это не играет роли, — сказала Делавэр. — Возьмём для примера змей. С одной стороны, их боятся, а с другой — почитают. Или акул: существует бесчисленное множество божеств в виде акул. Эта эмоциональная связь человека с другими формами жизни — врождённая, возможно, даже генетически заложенная.
— Вы говорите о народах, живущих среди дикой природы. А я говорю о человеке большого города.
— О’кей. — Эневек ненадолго задумался. — Вот есть у вас какие-нибудь фобии?
— Ну, не то чтобы фобия… — начал Вандербильт.
— Ну, омерзение?
— Да.
— Перед чем?
— Тут я не особенно оригинален. Скорее, я как все. Терпеть не могу пауков.
— Почему?
— Потому что… — Вандербильт пожал плечами. — Они такие противные, разве нет?
— Нет, дело не в этом. Главное в фобиях нашего цивилизованного мира — это указание на опасность, которая нам грозила задолго до того, как мы стали жить в городах. Мы боимся грозы, боимся отвесных скал, проливного дождя, непрозрачной воды, боимся змей, собак и пауков. Почему мы не боимся электрического кабеля, револьвера, складного ножа, автомобиля, взрывоопасных веществ и розетки, ведь это всё гораздо опаснее пауков? Потому что в нашем мозгу высечено на скрижалях: бойся ползучих объектов и многоногих существ.
— Человеческий мозг развился в природном окружении, а не в машинном, — сказала Делавэр. — Наша духовная эволюция длилась два миллиона лет в теснейшем контакте с природой. Может быть, правила выживания внедрены в нас генетически, ведь цивилизация занимает лишь крошечную долю нашей общей эволюционной истории. Неужто вы правда думаете, что если ваш отец и дед жили исключительно в городе, то вся архаичная информация в вашем мозгу стёрлась? Почему мы боимся крошечных, ползающих в траве насекомых? Почему у вас отвращение к паукам? Потому что человечество выжило в эволюционной истории благодаря этому отвращению и страху: человек реже попадал в опасность и мог произвести больше потомства. Вот и всё. Я права, Джек?
Вандербильт перевёл взгляд на Эневека:
— И какое это имеет отношение к Ирр?
— Они, может, похожи на пауков, — ответил Эневек. — Фу, гадость! Так что не рассказывайте нам сказки о своей объективности. До тех пор, пока мы питаем отвращение к Ирр, к этому студню, к этим одноклеточным, мы ничего не узнаем о способе их мышления. Мы будем только стараться уничтожить этих чужеродных, чтобы по ночам они не заползали в наши пещеры и не крали наших детей.
Немного в сторонке в темноте стоял Йохансон и пытался в деталях вспомнить минувшую ночь. И тут к нему подошла Ли, протягивая бокал красного вина.
— А я думал, у нас безалкогольная вечеринка, — удивился Йохансон.
— Так оно и есть. — Она чокнулась с ним. — Но не догматичная. Я принимаю во внимание предпочтения моих гостей.
Йохансон попробовал. Вино оказалось хорошим. Марочным.
— Что вы за человек, генерал? — спросил он.
— Зовите меня Джуд. Так меня зовут все, кто не обязан стоять передо мной навытяжку.
— Я не могу понять вас, Джуд.
— А в чём проблема?
— Я вам не доверяю.
Ли улыбнулась, забавляясь, и выпила.
— Это взаимно, Сигур. Что было с вами прошлой ночью? Вы пытались мне внушить, что якобы ничего не помните.
— Я совершенно ничего не помню.
— А что вы делали так поздно в ангаре?
— Вышел расслабиться.
— Но вы уже расслабились с Оливейра.
— Да, приходится время от времени, когда много работаешь.
— М-м. — Ли взглянула мимо него на море. — А вы помните, о чём с ней говорили?
— О работе.
— И больше ни о чём?
Йохансон посмотрел на неё:
— Что вы, собственно, хотите, Джуд?
— Хочу преодолеть этот кризис. А вы?
— Не знаю, одинаково ли мы это видим, — сказал Йохансон, немного помедлив. — А что останется, когда кризис минует?
— Наши ценности. Ценности нашего общества.
— Вы имеете в виду человеческое общество? Или американское?
Она повернула к нему голову. Голубые глаза на её красивом азиатском лице светились.
— А разве это не одно и то же?
Кроув вошла в раж, чувствуя поддержку Оливейра. Вокруг них собралась самая большая группа. Пик и Бьюкенен были в обороне, но если Пик становился всё задумчивее, то Бьюкенен уже кипел от гнева.
— Мы не убедительный результат некоего высшего развития природы, — говорила Кроув. — Человек — продукт случайности. С Землёй столкнулся огромный метеорит, и динозавры вымерли. Без этого события Землю населяли бы сегодня разумные завроиды или какие-нибудь другие разумные животные. Мы возникли из природной случайности, а не из закономерности. С тех пор как кембрийская эволюция создала первое многоклеточное, из миллионов мыслимых путей развития человек мог появиться только на одном.
— Но люди завоевали планету, — настаивал Бьюкенен. — Хотите вы этого или нет.
— Вы уверены? В настоящий момент ею владеют Ирр. Вернитесь в реальность, мы всего лишь маленькая группа из вида млекопитающих, и эту группу никак нельзя считать вершиной эволюции. Самые успешные млекопитающие — летучие мыши, крысы и антилопы. Мы не последний отрезок земной истории, мы не венец творения, а лишь его частица. Какое-то время может быть отмечено увеличением телесной и духовной сложности у одного из видов этой планеты, но в целом не просматривается никакой тенденции и уж тем более никакого прогресса. В целом жизнь не имеет вектора в направлении прогресса. Она привносит в экологическое пространство элемент сложности, но в то же время сохраняет и простые формы бактерий вот уже три миллиарда лет. У жизни нет причин желать какого-то улучшения.