Там она попала в руки профессора Бернара Роше, специалиста по молекулярной биологии. Между тем процесс разложения желе продолжался, несмотря на добавление воды, и в банке уже почти не было сгустков. То, что ещё оставалось, Роше немедленно подверг всевозможным тестам, но не успел провести их все, как последние остатки распались. Роше удалось выявить некоторые молекулярные соединения, которые его совершенно озадачили. Среди прочего он наткнулся на нейротоксин, но уже нельзя было определить, принадлежал ли он растворившемуся желе или содержался в воде.
Эта вода оказалась насыщенной органической материей и различными веществами. Поскольку у него пока не было времени их исследовать, Роше принял решение законсервировать содержимое банки, и вода перекочевала в холодильник.
В тот же вечер Жером заболел. Началось с того, что он почувствовал лёгкую дурноту. Ресторан был полон, поэтому он махнул на недомогание рукой и, как обычно, занимался своим делом. Десять нелопнувших омаров были безупречного качества, а других не понадобилось. Несмотря на неприятный утренний инцидент, всё шло как по маслу, что было естественно для такого знаменитого ресторана, как «Труагро».
Часов в десять дурнота усилилась, и к ней добавилась головная боль. Вскоре он заметил ослабление концентрации: он забыл вовремя поставить одно блюдо на огонь и дать кое-какие указания, вследствие чего элегантный, безукоризненный процесс на кухне затормозился.
Жан Жером был достаточно профессионален для того, чтобы тут же всё уравновесить, но чувствовал себя действительно плохо. Он передал бразды правления в руки своей заместительницы, перспективной и талантливой поварихи, которая училась в Париже у досточтимого Дюкаса, и вышел подышать в сад, примыкавший к кухне. В хорошую погоду туда приглашали погулять посетителей с аперитивом в руках и проводили их через кухню, что тоже представляло собой небольшую рекламную акцию. Теперь сад был пуст и мало освещён.
Жером прошёлся по нему, наблюдая через окна оживлённую суету на кухне, но заметил, что ему трудно фокусировать взгляд дольше нескольких секунд. Он тяжело дышал и чувствовал тяжесть в груди, несмотря на свежий воздух. Ноги казались ему резиновыми. Он присел на скамью и вспомнил утреннее происшествие. И то, что содержимое омара было разбрызгано по его лицу и волосам. Наверняка он чем-то надышался, а что-то могло попасть и в рот — например, когда он облизывал губы.
То ли от неприятного воспоминания, то ли уже вследствие болезни Жерома внезапно вырвало. Корчась над растениями и откашливаясь, он подумал, что теперь наверняка исторг из себя эту заразу. Сейчас просто выпьет воды — и ему станет лучше.
Он выпрямился, но всё вокруг завертелось. Голова раскалилась, поле зрения сузилось и пошло спиралью. Надо встать, подумал он, и посмотреть, как дела на кухне. Нельзя допустить, чтобы в «Труагро» что-то было не в порядке.
Он с усилием поднялся и побрёл, но совсем в другую сторону. Через два шага он уже ничего не помнил и ничего не видел.
Он рухнул под деревьями, окружавшими лужайку.
18 апреля
Остров Ванкувер, Канада
Этому не было конца.
Эневек чувствовал, как воспаляются его глаза, как набухают веки и образуются морщинки, для которых он был слишком молод. С тех пор, как вдоль западного побережья разразилось это безумие, он только и делал, что пялился на экраны, но просмотрел лишь малую долю телеметрических записей.
В конце семидесятых исследователи получили возможность наблюдать за поведением животных по-новому. До этого сведения о распространении и перемещении видов были лишь приблизительные. Как животное живёт, как охотится и как спаривается, какие у него индивидуальные потребности и возможности, — всё это оставалось в области домыслов. В неволе животное ведёт себя иначе, чем на воле. Так же мало жизнь заключённого похожа на его жизнь вне стен тюрьмы.
А в родном жизненном пространстве животные мгновенно скрываются от исследователя. Некоторые менее пугливые виды — например, шимпанзе или дельфины, — выстраивают своё поведение под наблюдателя, реагируют агрессивно или с любопытством, а то становятся кокетливы, принимают позы — короче, делают всё, чтобы помешать объективному познанию их природы. А натешившись вдоволь, исчезают в зарослях, взмывают в воздух или ныряют в воду, где наконец-то могут вести себя естественно, — но туда за ними не угнаться.
А именно эта мечта сопровождала биологов с дарвиновских времён: как очутиться вместе с рыбами и тюленями в холодных водах Антарктиды? Как заглянуть в биотоп, надёжно закованный ледяным покровом? Что происходит с пчелой перед вылетом из улья?
Уже в конце пятидесятых годов американские учёные разработали концепцию оснащения животных зондами. Чуть позже военно-морской флот США начал работать с дрессированными дельфинами, но первые из этих программ не имели успеха из-за размеров передатчика. Что толку от зонда, который нарушает естественное поведение животного? Из этого заколдованного круга долгое время не было выхода, пока не появилась микроэлектроника. Зонды размером с плитку шоколада и сверхлёгкие камеры стали давать все необходимые сведения прямо из дикой природы. Наконец-то медведи гризли, дикие собаки динго, рыбы и олени стали поставлять данные о своём образе жизни, охотничьих повадках и миграционных путях. Мини-передатчиками весом в тысячную долю грамма были снабжены и насекомые.
Большую часть измерений проводит спутниковая телеметрия. Сигналы передатчика от животного посылаются на орбиту и там принимаются спутниковой системой «Argos» французской космической организации CNES. Все данные попадают в центральный пункт в Тулузе и на наземную станцию в Фэрбенксе, США, откуда в течение полутора часов рассылаются в разные институты по всему миру.
Исследование китов, тюленей, пингвинов и морских черепах быстро развилось в отдельную область телеметрии. Теперь она даёт возможность заглянуть в самое неисследованное жизненное пространство Земли. Сверхлёгкие зонды сохраняют данные из недостижимых глубин, регистрируют температуру, глубину и длительность погружения, место, направление и скорость движения. Но что касается океана, спутники «Argos» обречены на слепоту: сигналы зондов не проницают воду. Морские исследователи остаются как отрезанные вне данных телеметрии, как только киты уходят на глубину.
В конце концов учёные Калифорнийского университета в Санта-Крусе нашли решение в форме подводной камеры весом в несколько граммов. Знание о морских млекопитающих невероятно расширилось за несколько недель. И всё бы хорошо, но китов и дельфинов не удавалось оснастить зондами надолго, как других животных. Поэтому о жизненном пространстве китов было не так много данных, как хотелось бы в эти часы Эневеку, но с другой стороны — более чем достаточно. Поскольку никто не мог сказать, что именно нужно отслеживать, каждая запись была важна — а это значило тысячи часов видео– и звукового материала, измерений, анализов и статистики.
Сизифов труд, как называл это Джон Форд.
Хорошо хоть, Эневек не мог пожаловаться на нехватку времени. Их «Китовая станция» была реабилитирована — и закрыта. В прибрежную зону канадского и американского Запада теперь выходили только большие суда. Такая же катастрофа, как у них на острове Ванкувер, разыгралась разом вдоль всего побережья Тихого океана от Сан-Франциско до Аляски. Множество мелких судов и лодок были либо потоплены, либо сильно повреждены. Больше никто не отваживался выйти в море, не чувствуя под собой киля парома или сухогруза. Начали работать всевозможные комиссии и разные кризисные штабы, повсеместно вдоль берега тарахтели вертолёты, из которых в море вглядывались военные вперемешку с учёными и политиками, соревнуясь в бессилии.