Почему слезы текут по щекам — даже сейчас, спустя сорок лет? И сердце щемит, как тогда?
— Вы хотели бы прожить свою жизнь заново — без тюрем и лагерей?
Сергей Николаевич снова задумался. Конечно, заманчиво звучит, только ведь и на воле жизнь была не сахар. Гнуться, молчать, аплодировать на собраниях, подгонять любую свою работу под труды классиков марксизма-ленинизма…
— Нет, господин дьявол. В такой стране — и воля не нужна.
— А если в другой?
Сергей Николаевич вспомнил, как в начале девяностых единственный раз поехал в Париж на конференцию с делегацией научных сотрудников. И подходили к ним, смотрели как на чудо совсем старенькие эмигранты первой волны, бывшие корнеты и штабс-капитаны Белой армии и их изрядно «офранцуженные» дети и внуки. Странное чувство вызывали эти люди — и жалость, и зависть одновременно. Конечно, приятнее быть водителем такси в Париже, чем зэком на Колыме, только вот душу продавать за такую участь явно не стоит.
— Вижу, что и такая перспектива вас не вдохновляет. А ведь умный! Сразу заметил. Хотя, конечно — дьявол…
— Но знаете ли, гордость — это тоже грех. Сергей Николаевич вскинулся:
— Имею право! Я всей жизнью заплатил за это.
Де Виль смотрел ему в глаза — пристально и печально.
— Своей — да. Но только ли своей?
Вот это уже был удар ниже пояса. Наташа умерла в сорок лет от острого лейкоза, а он почти ничем не мог ей помочь. Тогда, после короткой «оттепели», все снова вернулось на круги своя, и от него все шарахались, как от зачумленного. Статьи его ходили по рукам вольнодумствующей учащейся молодежи, так что кое-какая известность уже появилась, но ее ведь на хлеб не намажешь! А в доме часто не было денег даже на самое необходимое. Долгие годы потом еще грызло неизбывное чувство вины перед рано ушедшей женой, казалось — недодал ей чего-то, недолюбил, мало уделял внимания… Может, еще можно было помочь, а вот он — не смог.
Сергей Николаевич углубился в свои воспоминания и не сразу заметил даже, что де Виль уже не смотрит на него, занятый какой-то своей новой мыслью.
— Значит, говорите, с самого рождения? А вы — ровесник революции, да? Очень интересно. А что, если бы ее не было?
Вот тебе и раз! Сергей Николаевич так и застыл на месте от неожиданности. Такая мысль никогда не приходила ему в голову. Это ему, историку! А ведь такое было вполне возможно… В семнадцатом году власть просто валялась под ногами.
— И как бы вы жили тогда? Что делали? Хотя я, конечно, догадываюсь, можете не говорить. Ведь хорошая была бы жизнь у вас, Сергей Николаевич, если бы для этого были созданы хотя бы минимально благоприятные условия! Знаете, даже завидно. — Он еще подумал немного, побарабанил пальцами по столу. — Так, значит, не хотите?
Сергей Николаевич не ответил. Он смотрел прямо перед собой и не видел ничего вокруг. Совсем другое представлялось ему сейчас. Перед его внутренним взором картинки менялись быстро-быстро, как в калейдоскопе: здание Московского университета на Моховой… Скифские курганы в Крыму… Лицо Наташи — счастливое, смеющееся… и ее тонкие руки, нежно обнимающие выпирающий животик. Он вспомнил, как хотела она детей, и чуть не заплакал, даже зубами скрипнул. Господи ж ты боже мой, да за такое ничего не жалко!
— Ну, что скажете?
Он кивнул:
— Я согласен.
— Тогда подпишите вот здесь.
Почти не глядя, стараясь удержать перед глазами милые сердцу видения, он поставил свой всегдашний витиеватый росчерк на подсунутой ему странице. Даже не читая, что именно он подписывает, — ему было все равно.
Время и место неизвестно
Андрей проснулся не сразу. Сознание возвращалось медленно-медленно, просачиваясь сквозь сонное оцепенение. Первое, что он ощутил, — это сильная головная боль и какая-то странная одеревенелость во всем теле. Спал, наверное, неудобно. И сон какой-то странный приснился… Он с хрустом потянулся, разминая затекшие мышцы, и сел на кровати, протирая глаза. Ну ничего себе!
Комната была совершенно незнакомая — очень большая, светлая, с огромным застекленным эркером в полстены. На полу — пушистый ковер с длинным и мягким ворсом, с потолка свисают какие-то чудные металлические штуковины, белые стены, как в больнице, и на них — огромные разноцветные кляксы… Кровать почему-то круглая. Сексодром, а не кровать.
Андрей с любопытством оглядывал свое новое обиталище и никак не мог вспомнить, как он попал сюда. Это ж надо — провалы в памяти начались! А вроде и не пил вчера… Он сел поудобнее, подобрав под себя ноги, и принялся вспоминать. Так что вчера было-то?
Так, Светка-соседка… Муж ее еще приехал не вовремя. Андрей охнул и схватился за подбитый глаз. Ачто потом?
Точно! Вспомнил! Контора эта стремная! И этот, как его… Иностранец. Контракт был еще. Точно, контракт! Андрей вспомнил толстый бумажный лист, кроваво-красные чернила в авторучке, и почему-то ему стало не по себе. Даже озноб пробрал. И курить захотелось. Андрей беспокойно посмотрел по сторонам. А вот и сигареты на тумбочке у кровати. Ишь ты, «Мальборо»… Кучеряво живут.
Кто живет, кстати?
Андрей неловко потянулся за красно-белой пачкой и уронил на пол фотографию в серебряной рамке. Поднял, попытался аккуратно пристроить на место. Надо же, стекло разбилось… Жалко.
Андрей присмотрелся — да так и обомлел. Сквозь трещины в стекле на него смотрел он сам — в чудном каком-то прикиде, с гитарой, освещенный разноцветными софитами… И подпись в уголке: «Екатеринбург, Атриум-Палас-отель, 14 ноября 2003 года».
Опаньки! Так что, значит, все правда? И все сбылось?
Он нервно закурил, пытаясь сдержать дрожь в пальцах. «И что теперь делать? Рок-певец, блин. Да я со стыда сгорю, если выйду на сцену! Слуха и голоса отродясь не было, даже в школе на уроках пения просто так рот открывал. Черт, ну что ж мне так плохо-то, а? Все мышцы болят, руки-ноги с трудом слушаются, будто чужие, а главное — омерзительное чувство какой-то мутной тревоги и тоски. Хата крутая, конечно, но почему-то совсем не радостно. Неужели это и есть обещанное счастье? Что-то не заметно…»
Трель дверного звонка резко и требовательно прервала его мысли. Андрей еще подумал — открывать или не надо? Мало ли что… Но не век же взаперти сидеть!
Он натянул джинсы, взлохматил волосы пятерней и поплелся открывать. Не сразу сообразил еще, как справиться с замком, долго возился, пока случайно не нажал на какую-то неприметную пупочку — и дверь наконец открылась.
— Ты что, умер, что ли? — С этими словами в просторную прихожую влетел низенький толстенький человечек с раскрасневшимся потным лицом, в зеленом вельветовом пиджаке с кокетливым шелковым платочком, повязанным на шее вместо галстука. Чем-то он был неуловимо похож на его недавнего знакомца Шарля де Виля, только тот был спокойный, вежливый такой, а этот прямо кипел от злости. — Звоню, звоню, а ты все не открываешь!