— Я приняла свою судьбу, но не хочу, чтобы вы ее повторили. Поэтому-то я и следила за вами, и позвонила тоже поэтому. Не хочу, чтобы мою участь разделили другие. Тем более — вы. Вам и своих мучений хватает. — В приступе острой неприязни думаю: кто ты такая, чтобы делать подобные заявления? — Бетани опасна. Ее отец это сразу понял. Жаль, я сразу не сообразила, ведь разгадка была у меня прямо под носом. В истории болезни, черным по белому. Пришлось учиться на горьком опыте.
— Значит, вы согласны с Леонардом Кроллом? По-вашему, Бетани одержима дьяволом?
— Некой силой. Даже не знаю, как это назвать. Когда-то я была такая же, как вы. Не так давно я тоже не верила в зло. Зато теперь верю.
Ее глаза округляются еще больше, дыхание сбивается, как будто слова даются ей ценой больших физических усилий.
— Чего же она от вас требовала?
— Чтобы я помогла ей бежать. Я, естественно, отказалась. Хотя ее дару я верила. Она во мне разочаровалась. Мне стало страшно, вот я и подала заявление.
— На вашем счету было девять звезд. Вы ей нравились. Ладили с ней. Так чего же вам было бояться?
— В ответ на мой отказ она заявила, что меня постигнет страшное несчастье. То было не предсказание. Угроза.
— Какое несчастье, она сказала?
Стремительным движением Джой поднимает руку и — словно шапку — сдергиваете головы волосы. Завороженно смотрю на белую маковку. Скромный такой церковный купол. Архитектура плоти. От неожиданности все слова вылетают у меня из головы. Да и что тут скажешь?
Она сжимает парик в руке. Кудряшки шевелятся, будто нежные отростки медузы. Венец ее славы.
— Рак, — сообщает она и небрежно отшвыривает парик. Он лежит между нами — вещественное доказательство, фактическое свидетельство. Скрепя сердце поднимаю рыжую шапочку, которая оказывается горячей внутри и неожиданно тяжелой. Протягиваю парик Джой, но та рассеянно отмахивается. — Врачи сделали все, что могли. Неизлечимая форма.
В эту минуту перед нами материализуется малыш из песочницы. Лет трех. Удивленно разглядывает лысую тетю, потом мое кресло и, наконец, шапку рыжих волос у меня на коленях, и тут он кривит рот, готовясь разразиться жутким ревом.
И я нисколечко его не виню.
До угла своей улицы я долетаю за шесть минут — потрясенная и твердо уверенная: ничего хуже со мной уже не случится. Простительное, но заблуждение. Потому что на тротуаре перед моим домом, в том же помятом льняном костюме, что он надевал вчера вечером ради своей белокурой гостьи, стоит последний человек, которого мне хотелось бы видеть. Стоит и болтает с моей хозяйкой. С опаской подъезжаю ближе, здороваюсь с миссис Зарнак, физику — коротко киваю.
— Где ты была? — спрашивает он.
— В парке. Хотя какое твое дело?
Улыбка миссис Зарнак гаснет, зато жадно вспыхивают ее глаза. Почуяв напряжение и, возможно, назревающую ссору, подробности которой она впоследствии сможет пересказать одному из своих старичков, она с огромной неохотой и только после моего едкого «до свидания» удаляется в глубину своего промаринованного дома. Что же до нас с физиком, мы остаемся там, где и были, — в патовой ситуации. Приглашать его я не собираюсь. Следующий ход за ним.
Наконец он выбирает фигуру — совершенно неожиданную.
— Мне нужно повидаться с Бетани, — говорит он.
— Не получится. Она в больнице. Ожоги второй степени. — Эти слова доставляют мне извращенное удовлетворение, будто они — часть некоего изощренного наказания, которое вот так, маленькими порциями, будет выдаваться ему в течение всей его жизни. — Она попыталась покончить с собой. Сунула вилку в электросеть, вчера. Как только поправится, ее переведут в другую больницу. С другой философией. Согласно которой ее будут накачивать всеми мыслимыми наркотиками. По самые уши. Из таких мест не выходят.
— Я пыталась сообщить тебе вчера. Но не смогла дозвониться. Интересно почему?
Физик изображает недоумение, но в искусстве притворства он — дилетант. На лице проступают коричневые крупинки веснушек, а на левом виске начинает пульсировать жилка.
— Засиделся на работе. Коммутатор после пяти не работает. И видимо, я забыл включить мобильник. — Я часто его целовала, этот висок. — Домой приехал уже за полночь.
Сглатываю.
— И над чем же ты работал так поздно?
Я похожа на сварливую жену.
— Габриэль, может, объяснишь, почему ты меня допрашиваешь?
Вопреки обыкновению он не присел, а остался стоять. Как горный хребет на далеком горизонте или как Северная Корея, он выдерживает стратегическую дистанцию. Эту прохладцу в его голосе я слышу впервые и надеюсь больше никогда не услышать. Если бы он только наклонился и обнял меня…
Я бы сдалась и возненавидела себя еще больше.
— Не люблю, когда мне лгут.
Складываю руки на груди — жест открытой вражды — и жду, пока он переварит услышанное.
— Я заработался. Все. Точка. Прости, что пропустил твой звонок. — Неужели это все, чего я достойна? Смотрит на меня, сузив глаза. — Какая муха тебя укусила, позволь узнать?
— Господи, просто скажи мне правду. Неужели, по-твоему, я не заслуживаю и такой малости? — Зажмуривается. Надеется, что я исчезну? Но допросчик я въедливый. — Ну и?
Тут он заливается краской и отвечает, пряча глаза:
— Заслуживаешь. Но ты должна мне верить. — Дожили. Ушам своим не верю. И как, спрашивается, у человека, который мне небезразличен — был небезразличен, — повернулся язык такое ляпнуть? И о чем я только… — А с Бетани я все равно увидеться должен.
— Это еще почему?
Физик смотрит на меня исподлобья:
— Проведи меня к ней и узнаешь. — Я ломаю голову, как я могла так катастрофически в нем просчитаться. Он представил себя как человека с сексуальными комплексами — следствием неудачного брака. Может, не без задней мысли? Чтобы я решила, будто тоже делаю ему одолжение? — А где ты-то была все это время? Телефоны обрывала не ты одна.
Видимо, я психолог до мозга костей, потому что ставлю мысленную галочку — почти бесстрастно: злится, значит, виноват.
— Говорят же тебе — в парке.
— В это время суток? И чем ты там занималась?
Откатываюсь чуть дальше.
— Джой Маккоуни.
— О боги, — говорит он, воздевая руки к небу. — Одна? Какого черта?
Я вспыхиваю:
— Потому что она попросила. И, как видишь, ничего со мной не приключилось. — Разбитое сердце не в счет. — Между прочим, она совершенно безобидна.
Стоп. Это ему положено оправдываться.
— Не понимаю, к чему эта ссора, — говорит он и наконец-то садится на корточки. — Давай выкладывай, что там наговорила Джой. На тебе лица нет.