Если я не могу поделиться с ним, то с кем же? Я чувствую себя ужасно одинокой. Нелюбимой и слабой. И при этом ненавижу себя за то, что разнюнилась.
— У нее рак. Она думает, что это Бетани наслала болезнь — вроде как в отместку. За то, что Джой отказалась помочь ей сбежать.
Физик насмешливо фыркает:
— Понятно. Тем больше причин найти научное объяснение тому, что происходит с Бетани, и покончить со всеми этими псевдорелигиозными байками. Поехали, — говорит он, мотнув головой в сторону дороги. — Возьмем твою машину.
Помогать человеку, который только что меня предал, врал мне в глаза и чуть ли не открыто в этом признался? Но лысая голова Джой и ощущение потного парика на коленях нарушили мое душевное равновесие — по причинам, о которых лучше даже не думать, потому что выводы следуют самые гнусные. Выводы, которые меня гложут. Что, если она права? Несмотря на ярость, в которую привела меня жалкая, унизительная игра в кошки — мышки с физиком, в эту минуту мне нужно — позарез — найти объяснение происходящему вокруг. Объяснение, в котором нет места дешевым отговоркам вроде «зла». То, что физику нужно от Бетани, нужно и мне. Хотя бы ради того, чтобы доказать: в том, что касается мотивов Бетани, Джой категорически заблуждается.
В палате, куда в больнице Святого Свитина кладут несостоявшихся самоубийц, витает дух безнадежности, полного и бесповоротного поражения. Сюда попадаешь, если неспособен даже толком покончить с собой. Притихшие перед тем, что символизирует это место, союзники поневоле, мы с физиком переступаем порог с положенным трепетом.
На одной из кроватей лежит старик с гривой белоснежных волос. На его шее красуется кровоточащий шов той разновидности, которой можно добиться только с помощью опасной бритвы или строительного ножа — в сочетании с твердой рукой. Заслышав шаги, он резко садится, как будто ждет посетителей, но, увидев незнакомых людей, отворачивает царственную голову к стене. Чуть поодаль лежит девочка-подросток, чуть постарше Бетани. Скучный серый оттенок ее лица (такой бывает, если смешать черную и белую краски) — один из самых заметных симптомов необратимого повреждения печени, вызванного передозировкой парацетамола, которое и станет причиной ее смерти — если для нее не найдется нового органа. В противном случае она сначала пожелтеет, как лимон, и через неделю-две умрет. Рядом с ней сидят родители и заплаканный мальчонка лет тринадцати. У всех троих — пустые лица. Неверие? Или сосредоточенность? Если они молятся, то спасение, которого они просят у Бога, — это чья-то смерть вкупе с невероятной удачей со списком ожидания. Мальчик слишком юн для такого. Все они слишком юны. Похоже, сентябрь выдался урожайным — палата почти заполнена. На кроватях виднеются съеженные силуэты людей с обращенными внутрь глазами. Их молчание, их закупоренный, не выплеснутый крик кружится вокруг нас невидимыми потоками, преходящими, как след ветра на воде.
Местная медсестра разговаривает по телефону. «Мне нужен дефибриллятор, — говорит она. — Тот, который новый. Да. Нет. Да. Минутку». Заметив наше присутствие, она накрывает трубку рукой и дарит нас стоической полуулыбкой человека, который делает все возможное, но при этом сознает, что все его усилия пойдут коту под хвост. Я торопливо представляюсь — психотерапевт из Оксмита. А это мой коллега из Киддап-мэнора. Пришли с короткой проверкой. Оксмитские санитары могут пока отдохнуть. Не могли бы вы отправить сообщение им на пейджер с просьбой вернуться через десять минут? Людям, замотанным до такой крайности, как эта медсестра, подозревать посетителей во лжи просто недосуг, тем более восседающих на троне непогрешимости инвалидной коляски. Она кивает, отправляет сообщение и, указав на дверь в дальнем конце палаты, возвращается к прерванному разговору. Глядя на удаляющиеся спины санитаров, я впервые в жизни радуюсь тому, что британская система здравоохранения страдает от хронической нехватки кадров.
Входим в соседнюю комнатку. Кровать здесь одна. Под одеялом вырисовывается едва различимый комочек — будто горстка костей, найденных во время археологических раскопок и кое-как сложенных вместе. Ее глаза закрыты, свежеобритая голова лежит на подушке, почти ее не сминая. Голый скальп мертвенно-бледен, на висках пульсирует сеточка голубых жилок — словно ветка из плоти и крови на карте лондонского метро.
Физик подхватывает пластиковый стул, огибает кровать и усаживается у постели больной.
— Немочь, — сипит Бетани, не открывая глаз. Затем разлепляет веки, сонно моргает и устало улыбается. Пахнет химикатами, мазью, потом. Бетани косится на физика, который разыскивает что-то в своем портфеле. Кажется, она его не узнала. — Я слышала от медсестры, что меня переводят. Ты ведь им не позволишь? Ты же знаешь, чем это закончится. Я покончу с собой. Если мне не дадут тока. Эй, ты! Дадут мне тока в Киддапе? — спрашивает она у физика. — Мне без него никак нельзя.
— Я не из Киддап-мэнор. Я Фрейзер Мелвиль. Мы с тобой уже виделись однажды. Ты мне рисунки показывала.
На ней больничная рубашка. Руки замотаны бинтами по самые плечи. Ладони перевязаны иначе, каким-то хитрым способом, с тонкими перемычками между пальцами. Не ладони, а утиные лапки.
— Сексуальный мужчина, правда? — бормочет она, кивая на физика. — По запаху чую.
Бетани устало вздыхает, как будто это наблюдение отняло у нее последние силы, а я краснею до корней волос. Взгляд Фрейзера Мелвиля встречается с моим, на его губах мелькает тень гордой улыбки, после чего он тоже заливается краской. Мучительную сладость этого мгновения можно хоть сейчас разливать по бутылкам и продавать в качестве универсального ингибитора жизни. Наконец физик разбивает злые чары.
— Бетани, меня интересуют некоторые твои рисунки. — Он выуживает из портфеля пару листков. Подносит один к ее лицу. — Например, вот этот. Хотел бы я знать, что он значит.
Бетани отворачивается, словно его вид ей неприятен. Забинтованные руки подергиваются и елозят по больничной простыне, будто движимые своими, отдельными от хозяйки соображениями.
— Вот эта вертикальная линия, — показывает физик. — Можешь объяснить, что это?
Бетани нехотя косится на рисунок и, подумав, еле слышно бормочет:
— Там внутри пустота.
— Мне нужно знать, куда она ведет. — Физик напряженно всматривается в ее лицо. Куда он клонит? Что ему известно такого, о чем не знаю я?
— Под землю. В самую глубину, вроде как под кожу. — Бетани неуверенно замолкает. — Вгрызается внутрь, а потом вся эта штука с треском распахивается и — бум!
Я невольно вздрагиваю. В памяти всплывает образ Леонарда Кролла: собачьи глаза, исходящая от него энергия, жутковатое обаяние.
— А если проследить за ее направлением в обратную сторону? Вверх, а не вниз? Куда ведет эта линия?
— Просто вверх, — бурчит она.
Снаружи доносится вой сигнализации, сработавшей в какой-то машине, дорожный гул, далекие крики голодных чаек. Перевожу взгляд на физика. На его лице написана досада, которую он безуспешно пытается скрыть. Я разрываюсь между беспокойством за Бетани — вдруг эти расспросы пробудят в ней тягостные воспоминания? — и потребностью услышать от нее нечто существенное. Нечто, способное перевесить чашу весов в пользу здравого смысла, перечеркнуть версию Джой Маккоуни и оправдать риск, на который я пошла. Время не ждет. Оксмитские санитары вернутся с минуты на минуту.