Вскочила Настя. Растолкала всех и зачем-то начала целовать Боцмана. Заревела.
Боцман оторвал прилипшие пальцы от оргстекла, потом отогнул угол и, ломая ногти в кровь, вытащил подпорченную огнем и шампанским фотографию.
– Мама всегда говорила, что я пошел в отца, а Витек будет в нее. Она верила, она чувствовала, что Витек будет в нее, а я уже в отца…
– Ты же Вавин… – еще сомневался и не хотел верить в такое совпадение Профессор. Он сразу понял, о чем шепчет Боцман.
– Я помню… Я помню… Он копия матери… Посмотри, даже родинка на подбородке, как у мамы.
Профессор не знал и никогда не видел ни матери Боцмана, ни ее фотографии, но раз Боцман помнит, почему бы нет…
Фотография была начала восьмидесятых. Неизвестно, как сохранилась эта Доска почета, выброшенная за ненадобностью вместе с другими средствами наглядной агитации на задворки вокзала. И вот поди ж ты, сохранилась!!!
– Я чувствовал, я знал, что найду их… – повторял Боцман.
Пьяная Настя целовала его обожженные руки и плакала и улыбалась.
– Атас! Горим! – вывалился из вагона с выпученными глазами Леший.
У него горел рукав, а через окна внутри вагона все увидели языки пламени.
Занялась ажурная занавеска.
– Гори, гори ясно, чтобы не погасло, гори, гори ясно, чтобы не погасло! – вспомнил кто-то детскую приговорку.
Ее подхватили и, радуясь, как папуасы, и приплясывая в честь древнего бога огня, пустились вокруг вагонов. Кто-то бросил недопитую бутылку коньяка в разбитое окно. Полыхнуло.
«Пожарный расчет, возле пакгаузов что-то горит. Мне плохо видно, но, кажется, там пожар. Поторопитесь, пожалуйста. О господи, это же спецвагоны?»
От вокзала по путям бежали люди. Пока их было немного. Но скоро, и Боцман, и Профессор знали, здесь будет целая толпа, пожарные, милиция. Это не шутка – спалить три вагона люкс начальника дистанции.
– Боцман, мне больно, – пожаловалась и заскулила Настя.
Профессор посмотрел на ее ноги – по белым ляжкам бежал пока еще тоненький ручеек крови.
– Бежим, через пять минут здесь будет такое, мало не покажется! – крикнул Профессор и потянул Боцмана за собой, остальные были неуправляемы, остальным все равно.
– Настю возьми, ей к врачу надо, помрет еще…
– Я не помру, я не помру… Боцман, миленький, возьмите меня с собой… Ну пожалуйста, – вспомнила она волшебное слово, но ни тот ни другой в нем уже не нуждались, они подхватили Настю с двух сторон и ломанулись прочь от этого места.
Ларин сам чуть не лишился сознания – такая боль его пронзила от этих слов.
Он ждал чего угодно, но только не того, что Оксана его использовала. Что она лгала, когда ложилась с ним в постель. Значит, целовала через силу, обнимала скрепя сердце.
– Значит, не любила? – одними губами прошептал Виктор Андреевич.
– Ты с ума сошел! – рассмеялась она в лицо Ларину. – Да меня до сих пор в дрожь бросает при воспоминании о твоем изношенном теле. Неужели все еще не ясно, что в моем возрасте спать со стариками могут только по двум причинам – деньги или работа.
– Врешь! Я дал тебе работу, не рассчитывая, что ты расплатишься со мной в постели…
– Это сейчас легко говорить. А как бы оно было на самом деле, если б не расплатилась?.. Ненавижу тебя. Ненавижу вас всех…
– Вон отсюда! Пошла вон, падаль! – замахнулся на нее Виктор Андреевич.
И если бы Хоменко не удержал руку Ларина, возможно, он ударил бы ее по лицу.
В это время опять появился Тимошевский с Еленой Леонидовной. Они непонимающе смотрели на происходящее. А с Оксаной началась настоящая истерика.
– Да, я падаль, падаль! А вы все чистенькие и хорошенькие. И все у вас прекрасно. Только никто почему-то не интересуется, почему я такая? Почему я здесь на вокзале? Да вы знаете, что такое иметь больного ребенка, которого и накормить-то нечем. Который прикован к инвалидной коляске с детства. Который никогда не сможет нормально жить, работать, говорить. Вы знаете, сколько нужно на одни только лекарства? На памперсы эти долбаные, потому что он под себя ходит, понимаете, он как растение… Да тут не только билетами займешься, тут под любую сволочь ляжешь, тут убьешь!
– Как… Какой ребенок? – единственное важное вывел из истеричного монолога обезумевшей девушки Хоменко.
Она как будто на миг пришла в себя, обвела всех непонимающим взглядом.
– Мой ребенок. Сашенька. Три годика ему – моему мальчику.
– Где этот ребенок? Что ты говоришь?
– Дома. У бабушки.
– А что с ребенком, Ксюша? – Хоменко вдруг почувствовал, что объяснение многим вопросам кроется в этом ребенке.
– Полиомиелит, – по инерции ответила она.
И вновь обвела всех странным взглядом, как бы не понимая, зачем это им говорит.
– Ты скрывала это столько времени? – спросил приглушенно Ларин.
– А разве тебе это было интересно? с вызовом взглянула она на него.
Но тот сидел, бессильно глядя в пол, раздавленный и уничтоженный.
– Виктор Андреевич! – влетел в это время в кабинет раскрасневшийся от волнения заместитель начальника вокзала Брунев. – Там мою бабу в ментовку забрали во время этого билетного шмона.
«Хоть одна приятная новость за сегодняшний день», – подумал Ларин.
А вслух безучастно сказал:
– Ну и что, что забрали? Отдохнешь от нее хоть немного. А заодно и мы все.
– Да ну что вы, – заколебался в своем первоначальном порыве Брунев. – Она все-таки жена мне.
– Это точно. Жена всегда остается женой, – задумчиво произнес Виктор Андреевич. – Только ничем я тебе, Брунев, сейчас не могу помочь. Видишь, мы тут сами по уши в дерьме.
– Хоть один правильный вывод вы сделали! – сказала осмелевшая после разговора с Тимошевским Елена Леонидовна.
Ларин неприятно посмотрел на нее.
– Вот же блин, – выругался заместитель начальника. – Такое ощущение, что сегодня весь вокзал в дерьме.
Брунев с досадой махнул рукой и вышел из кабинета.
– Я могу сейчас остаться один? – беспомощно обвел глазами всех присутствующих Ларин.
– Конечно, – закивал Тимошевский. – Только вначале одна маленькая формальность. Подпишем небольшой протокол. И вы все, за исключением Панчук, пока свободны. Вначале подпишите, пожалуйста, вы, Елена Леонидовна.
Старший кассир, успокоенная Тимошевским, с легкостью поставила свою подпись.