Он повернулся и медленно, раздумывая над чем-то, направился к двери. Подошел к ней, потянул за облупившуюся ржавую ручку – дверь не открывалась. Потянул еще раз, потом дернул уже с силой – тот же результат. Не посмотрев на хориновцев и не произнеся ни слова, Таборский прислонился лбом к растрескавшейся двери.
– Подождите! Подождите! – воскликнул Томмазо Кампанелла. – Вы куда?
Как раз в этот момент из динамиков под потолком зазвучала достаточно печальная и грустная музыка, очень похожая на ту, которую передают по телевизору в дни траура.
– Дверь заколочена, – мрачно проговорил Господин Радио. – Выход – вон там, – он махнул рукой в сторону противоположной от Таборского стены. Там стенды музея с какими-то фотографиями, вырезками из газет, довоенными советскими плакатами образовывали нечто вроде небольшого лабиринта, за которым и не было теперь видно приоткрытой двери.
Вообще, в этом зальчике более-менее свободной была лишь маленькая сцена, да и та – вся уставлена только-только законченными декорациями. Там же, где должны были помещаться зрительские кресла, – место было загромождено экспозицией музея молодежи прежних лет, которая представляла из себя весьма оригинальные конструкции, созданные по принципу лабиринта. Попав в них, посетитель, по замыслу Томмазо Кампанелла, должен был начать петлять по узким проходам между стендами, погружаясь в особый антураж этого музея, где экспонаты-предметы соседствовали с муляжами из папье-маше, свисавшими на прочных канатах прямо с потолка, с подлинными документами, размещенными под стеклом, и картинами, нарисованными прямо на стенах.
Теперь композиция музея и его лабиринты были изрядно разрушены – в одних местах сдвинуты в сторону, в других просто свалены в кучу. Но все равно в зальчике было чрезвычайно тесно, а десятка два стульев, многие из которых были сломаны, стояли между музейных стендов без всякого порядка. Как такового места для зрителей здесь не было, и поделить это помещение на сцену и зал можно было лишь вооружившись изрядным запасом фантазии. Стулья использовались хориновцами во время театральных репетиций и этюдов, которые, очень часто, проходили не на маленькой сценке, а прямо среди сдвинутых музейных декораций, то есть прямо в «зрительном зале».
В довершение ко всему, подвал, как правило, освещался лишь парой лампочек, свет от которых терялся в полуразрушенных музейных лабиринтах и декорациях «сцены», отбрасывавших огромные фантастические тени. Была, правда, здесь и настоящая театральная светотехника – рампа, несколько прожекторов. Обзавестись ими «Хорину» помог один местный лефортовский завод. Но их использовали не всегда. Вообще, антураж этого подвала был чрезвычайно оригинальный. Он один мог оказать на впечатлительного человека чрезвычайное воздействие даже и без всякой пьесы, без всякого спектакля, который хориновцы, ко всему, еще и пытались разыгрывать в этих стенах.
Тем временем к ним подошел молодой хориновец, до этого момента копошившийся в дальнем углу зала у допотопного проигрывателя виниловых дисков.
– Кошмар! Не представляю, как мы станем компоновать всю эту музыку. Просто менять диски? Это сложно. Никакого маневра для творческой фантазии. Эх! Только бы принесли сегодня магнитофончик! Тогда бы все проблемы были решены. Уж я бы постарался. Как-никак, я тоже специалист по радиоэлектронике. А, Господин Радио? – молодой человек заискивающе посмотрел на руководителя «Хорина».
Тот ничего не ответил.
Очень красивая и ужасно печальная музыка по-прежнему звучала.
– Что это? – спросил Таборский. Перед этим он несколько мгновений просто молча слушал скорбные и трагические аккорды.
– Это реквием. Мы взяли эту пластинку… – охотно отвечал молодой человек, которому вопрос Таборского помог выйти из неловкого положения, потому что он все-таки только что как-то попытался втянуть в разговор Господина Радио, но тот ему ничего не ответил. – Я звуково оформлял тут прощание с директором одного из заводов здесь у нас в Лефортово. Гроб стоял в зале, в актовом зале нашего завода, и подходили люди, родственники, они прощались. Играла музыка, эта музыка, виниловый диск остался. Вот я его сейчас и попробовал.
– Ха-ха! Реквием! Как только я вошел, вы решили поставить реквием?!. – опять начал веселиться Таборский. – Ха-ха! Отлично. Это что же – по мне?
В следующее мгновение произошло нечто неожиданное. Под звуки реквиема, скорбные и торжественные, которые по-прежнему разносились по полутемному «зрительному залу» самодеятельного театра «Хорин», Таборский, который вот только что, только секунду назад веселился, начал ужасно бледнеть лицом. Причем так, что в какое-то мгновение оно из красноватого, такого, какое бывает обычно у людей, которые водят дружбу с Бахусом, стало бледным, словно мел. И сразу вслед за этой бледностью он принялся валиться на пол. Но не разом, а точно бы теряя контроль над собой (а вернее, сознание), постепенно, сперва встав, точнее свалившись на колени, а потом и вытянувшись на полу целиком. Причем полы его пальто как-то нелепо и очень мертво, неестественно задрались. Щекой он, в конце своего падения, прижался к полу. Так, будто щека у него была очень горячей, и он хотел остудить ее об ледяной пол. А глаза, глаза его – это произвело на видевших эту сцену едва ли не самое сильное впечатление, закатились, так что видны были лишь белки.
Музыка, ужасная траурная музыка все играла и играла, все не заканчивалась и не заканчивалась. И в это мгновение у всех, кто был в зале самодеятельного театра «Хорин», создалось впечатление, что Таборский… Прикончен именно ее звуками.
Никто не сдвинулся с места в первую последовавшую за этим падением секунду. Оцепенение сковало всех, им было страшно. Казалось, сейчас произойдет что-то еще более ужасное. Например, «труп» разом вскочит на ноги, набросится на них, начнет грызть, кусать, рвать на части. Поэтому они боялись приблизиться к распростертому телу. Но эта нерешительность длилась не более нескольких мгновений.
Затем первым очнулся Томмазо Кампанелла: он подскочил к Господину Радио и резким движением вытащил один из торчавших у того из кармана мобильных телефонов – звонить, скорее вызывать «скорую помощь».
– Светлана! Скорей сюда! Вы же фельдшер. Что с ним? – выкрикнул тем временем Господин Радио. Одна из участниц самодеятельного театра, действительно фельдшер по профессии, тоже находилась в зальчике. В руке у Господина Радио уже был другой мобильный телефон, и он тоже набирал на нем номер «скорой помощи».
Молодой человек, который и поставил эту, как казалось теперь хориновцам, злосчастную пластинку на допотопный проигрыватель, подскочил к распростертому на полу Таборскому и принялся тормошить его. Впрочем, чересчур сильно, совсем не бережно, как того требует обращение – кто же это знал наверняка в тот момент? – может быть, с умиравшим человеком.
– Эй!.. Эй! Что с вами? Вы… Что с вами?
Участница самодеятельного театра, гордившаяся своим средним медицинским образованием, из-за этого слишком ретивого помощника не могла ничего делать. Она не могла даже наклониться к Таборскому.