Другая женщина, тоже участница «Хорина», которая обычно вела себя очень скромно и которую до этого не было ни слышно, ни видно, завизжала в дальнем углу:
– Помер! Помер! Помер!
Но Таборский поднялся с полу без чьей-либо помощи, сам. Поначалу он просто уселся среди окурков, опилок, оставшихся после строительства декораций. По-прежнему он был ужасно бледен. Как белое полотно, как смерть. Под глазами у него были огромные, в пол-лица синяки.
– С вами… в порядке? С вами в порядке все? – подскочил к нему Томмазо Кампанелла, который, едва заметив, что Таборский начинает самостоятельно подниматься, небрежно, даже и не удостоив того взглядом, протянул Господину Радио его мобильный телефон. Словно будучи уверенным: раз Таборский шевелится, значит, приезд бригады врачей больше ни к чему.
Таборский ничего не понимал. Не понимал, почему он сидит на полу, что это за люди суетятся вокруг него и задают вопросы? Где он? Что это за темный зал, которого он прежде никогда в своей жизни не видел. Первое, что пришло ему в голову – это то, что он напился с какими-то незнакомыми собутыльниками. Те его избили и ограбили и бросили умирать где-нибудь на улице на морозе. И вот случайные люди внесли его в помещение, и он пришел в себя. Он в Воркуте. – Так казалось ему.
Разом он все вспомнил.
– Я не помер. Все в порядке. Ничего страшного. Извините.
Глядя, что человек, действительно, слава богу, не помер, хориновцы немного успокоились. Происшествие оказало на всех очень и очень неприятное впечатление. «Как будто Таборский совершил прилюдно что-то ужасно неприличное!» – подумал Томмазо Кампанелла.
Лежа на полу, Таборский весь перепачкался. Пол в «Хорине» и до постройки новых декораций отродясь не подметали. А уж теперь, после того как сегодня оформление сцены было частично завершено, грязь и мусор лежали повсюду чуть ли не кучами. Впрочем, это было не только хориновское «достижение». И до появления в подвальчике самого необычного в мире самодеятельного театра пол здесь никто и никогда не подметал и не мыл. Так что «Хорин» просто не был в ряду прочих обитателей подвала исключением по этой части.
– Что с вами? Может, лучше вызвать врача? – все-таки спросил у Таборского Господин Радио. – Что с вами было? Наверное, все-таки лучше вызвать врача.
– Да нет, со мной все в порядке, – проговорил по-прежнему сидевший, несмотря на свои бодрые заявления, на полу мужчина с пшеничными усами. Хотя теперь Он совсем немного, но порозовел. – Такое со мной бывает. Это бывает со мной. Вдруг ни с того ни с сего теряю сознание. Нет, конечно, это неправда, что ни с того ни с сего. Конечно, это не так. Я должен понервничать, как-то начать переживать. Чтобы такое случилось.
– Переживать? Понервничать?! Неужели вы так понервничали только из-за того, что Юнниковой здесь нет?! – удивился Господин Радио. Неожиданное появление в «Хорине» этого человека все еще казалось ему странным и вызывало вполне определенные опасения, в которых он тем не менее не был готов признаться здесь кому бы то ни было.
– Нет… Этот реквием… – ответил Таборский. – Такое ощущение, что он звучит по мне!.. Да нет… Это, конечно, ерунда… Просто я накануне, вчера, очень крепко выпил. И вот… Так у меня бывает. В голове словно бы начинают шевелиться мозги. Какое-то очень неприятное чувство. Будто мои мозги состоят из волокон, этаких дождевых червей и эти черви начинают шевелиться, делая меня каким-то очень неустойчивым… Ужасное чувство: ходишь, а голова у тебя будто бы шевелится… Изнутри… А еще – в голове гудят и болят струны, натянутые, как на скрипке… И вот!..
– У вас был самый обыкновенный обморок… – спокойно, даже ласково проговорила женщина со средним медицинским образованием. Наконец ответственный за допотопный проигрыватель молодой хориновец отошел от Таборского и позволил ей склониться над больным. Таборский не противился, когда она слегка помассировала ему виски.
– Сколько вам лет?.. – спросила его фельдшерица.
– Двадцать восемь… Нет… Мне почти двадцать восемь… Нет, мне между двадцатью восемью и двадцатью девятью…
Господин Радио и Томмазо Кампанелла переглянулись. Даже когда этот человек вошел сюда некоторое время назад, еще до того, как с ним случился этот так неприятно всех поразивший обморок, про него нельзя было сказать, что он очень хорошо или молодо выглядит. Скорее, наоборот… Ну а теперь, когда он сидел на полу, и подавно, ни у кого язык бы не повернулся сделать ему такой комплимент.
– Да что вы сочиняете!.. Самое меньшее, вам сорок!.. Это самое меньшее, что можно вам дать с большой натяжкой… – воскликнувший это молодой человек, специалист по допотопному проигрывателю, – в том смысле, что он его успел уже очень хорошо изучить, – был похож на задиристого петуха. Непонятно, почему он воспринял слова сидевшего на полу Таборского чуть ли не как обиду лично себе и почему ему именно сейчас, в этих обстоятельствах потребовалось столь немедленно восстановить истину.
Но Таборского это, кажется, ничуть не задело. Совершенно бесстрастно, даже не посмотрев в сторону молодого человека, он принялся объяснять. Выглядело это так, словно вопрос показался ему совершенно естественным и правомерным:
– Я очень плохо выгляжу… Я долго был на Севере… Знаете, мне снится все время один и тот же сон… Этот реквием… Со мной такое бывает: когда уже есть все предпосылки, когда черви уже шевелятся в голове, когда струны уже потихоньку гудят и побаливают в голове, когда понервничаешь, и вдруг что-то вызывает какую-то ассоциацию… Ужас охватывает, напряжение непереносимо… И сразу – сознание больше не может… Я чувствую, что падаю… В эти несколько секунд без сознания я испытываю огромное, огромнейшее облегчение. О, если бы вы знали, какое огромное облегчение я испытываю в эти секунды… Вы хотите подчеркнуть, что я никак, ну никак не выгляжу на свой возраст. Вы хотите сказать, что я уже выгляжу как старик, старик грязный и некрасивый… И вот этот старик начал валиться… А старики обычно валятся за несколько секунд до смерти. Они падают и умирают. Или умирают еще пока падают. А дальше можно вообразить себе такую ситуацию…
Таборский на мгновение замолчал, а потом вновь заговорил и говорил примерно минуту без всякого перерыва. Голос его звучал спокойно и ровно. Хориновцы не сразу поняли, что он рассказывает им некую историю, над которой, видимо, он сам очень много размышлял все последнее время, и вот теперь ему очень захотелось в этой кошмарной и унизительной для него ситуации, когда он, взрослый и крепкий, по крайней мере внешне, мужчина сидит на полу перед незнакомыми людьми и, судя по всему, страшно им докучает, поделиться с ними своими мыслями, чтобы они поняли, что он – тоже человек, а не просто существо, которое пришло сюда так не к месту и не ко времени подохнуть, как это, видимо, им могло все вообразиться:
«Можно представить себе такую ситуацию: умрет старик – дряхлый, грязный, некрасивый, давно сошедший с ума. Умрет некрасиво и в некрасивой обстановке. Вот такая, возможно, будет ситуация. Такие у нее будут приметы, как и перечислено выше. И в этот момент, когда он уже умрет, и все с ним станут прощаться, зазвучит печальная, торжественная и великая музыка. Ведь вы же сами сказали, что часто включают такую музыку, когда кто-нибудь помрет… Музыка действительно красивая. А ни старик, ни труп его, ни обстоятельства смерти красивыми являться не будут. По кому же будет звучать музыка?.. По кому же ее тогда включат?!. По дряхлому, грязному, некрасивому, давно выжившему из ума?.. По тому, кто, может быть, давно по-стариковски склочничал и жадничал, по тому, кто всем надоел?..