Ему всего четыре года исполнилось, когда купили пианино, вертящийся стул Мите понравился сразу. Вначале он подолгу крутился на стуле, Алена знала, где сына оставить, чтоб не мешал. На улицу погулять не выгонишь, зато на вертящийся стул усадить легко, принимает как подарок за хорошее поведение. Почему она так спешила с покупкой инструмента? Во-первых, увидела объявление: срочно продается пианино и круглый стул в прекрасном состоянии, недорого; а мысли о будущем Мити постоянно присутствовали в ее сознании. Как родился мальчишка, так и призадумалась. Юность у Алены недолгая получилась, родила в семнадцать лет — и все кончилось, даже электротехнический институт, — впрочем, поступила туда, где конкурс меньше, электротехника ее так и не заинтересовала.
Востроносенькая она была, худенькая и смешливая. И быстроглазая не в меру, выхватила Джохара вмиг, в одной группе учились. Беременность за пять месяцев перевалила — взяла академотпуск, в институт потом не вернулась. Заботы, хлопоты, в глаза сокурсницам невдобняк смотреть, а главное — некогда.
Рожала долгой ночью, сама уже не понимала — то ли утро раннее было, то ли все еще день переходил в ночь, как от слез и криков оправилась, уточнили ей: четыре утра. Утром или ночью родила? Утром ли, ночью ли, а посмотрела Мите в глаза и Джохара вспомнила, как вылитый. Оба — единственные. Любовь ненадолго потревожила, задела крепко, нет нужды уроки повторять. Никто, кроме маленького, ей теперь не нужен. Да и электротехнические знания, не вполне твердо усвоенные, выветрились из головы легко, чуть ли не в первую неделю академа, одна радость — могла фазы сама переключить, если электричество вырубали. Полина Ивановна недолго переживала о дочкиной, мать-одиночкиной, судьбе. Сосредоточилась внутренне и очень скоро поняла, что все наилучшим образом устроилось. Ребенок чудный, Алену никто теперь не обидит, живут вместе и дружно, а работу при желании всегда можно найти. Устроилось. Гардероб дворца-музея, каких много в Петербурге, там еще и концерты классической музыки порою устраивались, оказался идеальным местом работы. Посменно — а значит, никаких нянь и детских садов. Шить и готовить обе умели прекрасно, квартира обставлена отреставрированной друзьями мебелью, игрушки сделаны соседом Василь Петровичем, давним другом. Он на пенсии, чтоб не скучать, принялся машинки и вагончики мастерить из дерева, иногда — медведей шил из обрывков искусственного меха. Веселые у него медвежата выходили!
Как-то заявился Василий Петрович — поздно, изрядно подшофе, несло от него то ли сливовицей, то ли яблочной водкой. Под мышкой — сверток объемный, обернутый коричневатой скрипучей бумагой. Мите четыре года исполнилось, он улыбчивый, кудрявый, на цыганенка похож. Будто не индийского князя сын, а цыганского барона проезжего — он, заслышав уличный оркестр, скрипку или певицу с аккордеоном, вначале застывал как вкопанный, а потом начинал притопывать, прихлопывать, подпевать.
Случай был, запомнился: перед концертом пианиста в музее Алена пыль с рояля вытирала, ее на работу раньше вызвали, пришлось Митю с собой взять, впервые на концерт его привела, волновалась. Мальчик подошел к инструменту, уверенно забрался на стул, ножка высоко поднята, на всю длину. Легко поднял крышку, ладошка утонула в недрах клавиш, но аккорд «до-ми-соль» прозвучал слаженно. Алена замерла с тряпкой в руках.
Неотчетливое предчувствие промелькнуло, но через миг решила, что ерунда. Митя застеснялся вдруг, соскользнул с черного полированного сиденья и убежал за кулисы. Но при одном виде рояля она будто слышала зов, неразборчивое до поры эхо, что грянет и усилится, но позже. Или так и останется растревоженной реверберацией, эхом.
Василь Петрович поискал взглядом, позвал Митю — да вот он, здесь! — с шумом освободил предмет от скрипучей обертки и поставил прямо перед ним маленький блестящий рояль. Даже крышка открывалась, Митя тут же проверил. Даже ноты нажимались, только звуки получались очень резкие. И стульчика не было. Митя посерьезнел, забрал игрушку в комнату и весь вечер возился с рояльчиком, беспорядочно нажимая клавиши, вслушиваясь.
Этот вечер и решил его судьбу. Алена была счастлива, ее самые смелые ожидания оправдывались, сомнениями больше не мучилась.
Кто говорил ему тогда о другой жизни, что скрывается за капризным изменчивым звуком, за стремлением протянуть его как можно дольше, добиться мягкости и пения? Кто вообще предупреждал? — скользнет он в причудливый мир фантазий тонким оловянным солдатиком, стойким и любопытным, — и в тот же миг выход-вход запаянным сделается, не будет пути назад: прежние привычки забудутся, обычная жизнь покажется бессмысленной и ненужной.
Он не писал девчонкам записки и в кино не водил, хотя иногда влюблялся в какую-нибудь быстроглазую егозу, Мите такие нравились. Но внимание привлечь и не пытался, иногда играл, «будто бы для нее», а «будто бы она» — в восторге. Непременно в восторге, когда исполнение удавалось. Он декламировал Петрарку, читал возвышенно и прочувствованно, с нажимом и пафосом, что неприемлемо для интеллектуалок, но его «будто бы» возлюбленная принимала любые чудачества на ура. Он вслух читал письма Шопена о том, как композитор бывал болен и слаб, как жаловался на сырую погоду в Лондоне, куда его ненадолго занесло в 1848 году, как радовался порой: «У меня, наконец, есть своя комната — хорошая и большая — в которой я смогу снова дышать и играть — и где солнце сегодня пришло навестить меня в первый раз».
Воображаемая возлюбленная слушала со вниманием, приоткрыв рот и вперив в Митю удивленные глаза. У Мити всегда была своя комната, возможно, ему бы хотелось, чтоб она увеличилась, и тогда роялю не было бы так тесно. Возлюбленная кивала.
«Сонату» Барденна он сейчас играл для нее, медленное мерное вступление, раскаты в басах и постепенное нарастание волнения, возгласы в верхнем регистре, затем заветная тема, тема Митиного одиночества. Как Барденн умудрился сделать нарастающий конфликт столь незаметным и естественным? Невероятно сложная музыка, но хитроумных пассажей не замечаешь, наслоения логичны, оправданны.
Перед второй частью «Сонаты» Митя сделал пятисекундный перерыв, увел полукружьем взгляд в обрамленные крепким деревом стекла. За окном — опостылевшая зима. Уйдет, и никому ее не жаль. Как это ужасно, когда никому не жаль, когда уход желателен, даже предпочтителен.
Неспешная жалоба протяжного легато, никакой вычурности. Когда Митя играл эту музыку, почему-то вспоминал «бутылочное время». Зима, как и сейчас, озябший Митя не спеша передвигается между дворами, выискивает бутылки. Стеклянную тару он собирал, чтоб добыть денег на еду. Это были сложные годы, у мамы и бабушки перебои с работой, стали практиковать Митины походы за копеечной добычей. Эта часть сонаты — о сборе бутылок на дворовых помойках. Два часа в день он посвящал нехитрому промыслу на улицах, часто в холод. Когда звучит вторая часть — Митя всегда думает о том времени. Преувеличение, но такова суть программности — музыка звучит, и ты знаешь, о чем она говорит, Исидора чуть ли не на каждом уроке повторяла, что музыка — рассказ о чем-то личном, не нужно даже никому пояснять. Не всякие там «царство гармонии, властная поступь истории». Нет, проще. «Соната» Эмиля Барденна была Митиной историей жизни, поэтому никто не мог слушать ее без слез. Это и Митино одиночество, и семейные беды, и непроговоренная любовь к той, что непременно появится в его жизни, с готовностью примет его и поймет. Сам Митя двигаться в этом направлении не планировал.