«Я буду по тебе скучать… — вглядываясь в изгиб ее губ, явственно услышал Латирдан. — И молить Бога — Воина, чтобы он дал тебе возможность приехать в Шаргайл как можно быстрее…»
«Приеду. Как только смогу…» — так же, как тогда, мысленно ответил ей он.
И поморщился, услышав недовольное сопение Скопца:
— Это… это… это…
— ЭТО! МОЯ!! НЕВЕСТА!!! — не дав ему закончить фразу, прорычал король. — Ясно?!
Хранитель опочивальни побледнел — видимо, почувствовал в голосе сюзерена сдерживаемое бешенство. И тут же затараторил:
— Да, сир! Я не хотел сказать ничего дурного! Просто традиционно на таких по…
— Даран! Это — МОЯ опочивальня! — перебил его монарх. — И традиции в ней устанавливаю я!
— Вы не дослушали, сир! — еле слышно выдохнул Скопец. — На таких воистину потрясающе красивых портретах должна быть соответствующая рама. Посмотрите сами: тут — полированный тирренский дуб, лишенный даже намека на резьбу. А на портрете вашего пра — пра…
Менять раму, которой касались руки его Этерии, Неддар на собирался. Поэтому жестом заставил Дарана заткнуться:
— Нет. Оставь все как есть…
Главный хранитель опочивальни склонил голову:
— Как прикажете, сир…
— И не забудь о том, что с этой минуты в мою опочивальню имеют право входить только ты, мои телохранители и те хейсарки, имена которых я тебе называл…
…Следующие часа полтора Неддар тихо блаженствовал — сидел в любимом кресле, потягивал вино и, не отрывая взгляда от портрета, мечтал о том дне, когда въедет во двор сарти рода Аттарк и увидит свою эйди’но’иару.
Картинка встречи, встающая перед глазами, получалась живой, но какой‑то незаконченной — Этерия Кейвази выходила из каш’ши [111] то следом за Вагой, то следом за его отцом, замирала в предписанном А’даром [112] шаге за их левым плечом. И… делала все это не поднимая глаз!
«Она — не хейсарка. Значит, не с танет прятать взгляд от своего жениха…» — мысленно успокаивал себя король. Но получалось не очень — уж чего — чего, а нрав аннара [113] рода Аттарк он изучил как никто другой. И прекрасно знал, что в присутствии Тарваза Каменной Длани ни один, даже самый уважаемый, гость не посмеет нарушить ни одного Слова А’дара.
«Если и посмотрит, то искоса, мельком, пока никто не видит. А потом уйдет на женскую половину. Не сказав мне ни слова… — перестав тешить себя иллюзиями, мрачно подумал он. — И мне придется ждать следующего рассвета, чтобы скрестить с ней наш’ги…»
В этот момент Кабар, изображавший статую рядом с входной дверью, встрепенулся и положил руку на рукоять меча.
Латирдан нахмурился, отставил в сторону кубок с белогорским и на всякий случай подтянул ноги так, чтобы при необходимости можно было вскочить, не делая ни одного лишнего движения.
Дверь еле слышно скрипнула, и в щели между портьерами показалось встревоженное лицо Арзая:
— Ашер? Графу Рендаллу стало лучше!
Неддар мигом оказался на ногах и, в последний раз посмотрев на портрет Этерии Кейвази, вылетел в коридор…
…В покоях первого министра тошнотворно пахло потом и нечистотами. Тяжелый смрад, от которого слезились глаза, не забивался ни ароматами лечебных отваров, ни запахом ароматических свеч, горящих чуть ли не в каждом канделябре и подсвечнике.
Яркий свет, заливавший опочивальню, резал глаза, поэтому первые несколько мгновений Неддар привыкал к освещению. А когда перестал щуриться и смог вглядеться в лицо графа Грасса, то невольно поежился: первый министр выглядел намного ужаснее, чем вчера: пергаментно — белая кожа лба, исчерченная глубокими морщинами, была покрыта бисеринками пота и неприятно лоснилась; лихорадочно блестящие глаза, отливающие нездоровой желтизной, ввалились еще глубже. А сухие, потрескавшиеся губы выглядели так, как будто из них выпили жизнь.
Ничуть не лучше выглядел и сидящий рядом с ложем мэтр Регмар — на его изможденном лице светились одни только глаза, а все остальное лицо казалось припорошенным дорожной пылью.
— Добрый вечер, сир… — не выпуская из рук запястья графа Рендалла, устало поприветствовал короля он. И смахнул со стоящего рядом табурета несколько чистых рушников.
Неддар подошел к кровати, сел и, стараясь, чтобы в его голосе звучало как можно меньше сочувствия, улыбнулся:
— Как вы себя чувствуете, граф?
Грасс вяло дернул головой, словно пытаясь повернуться к своему сюзерену. Но замер, не закончив поворота, и невидящим взглядом уставился в балдахин.
— Бесполезно, сир… — угрюмо пробормотал Регмар. — Душа уже ушла. Осталось только тело…
Неддар недоверчиво выгнул бровь, потом наклонился к кровати, дотронулся пальцами до яремной жилы своего первого министра и гневно рявкнул:
— Сердце бьется! Пусть не так сильно, как у меня или у тебя, но бьется! Он дышит, слышит, когда я к нему обращаюсь, шевелит рукой, значит, рано или поздно выздоровеет!
— Не выздоровеет… — Лекарь сгорбил плечи и горько вздохнул: — Два удара подряд — это слишком…
— Но ему же стало лучше?!
— Ну да — он открыл глаза, попил воды и начал реагировать на звуки и яркий свет… — криво усмехнулся мэтр Регмар. — Но в таком «улучшении» нет ничего хорошего: обычно подобная вспышка активности бывает в самом конце угасания [114] . За несколько дней до смерти…
— Но ведь иные угасшие живут по несколько месяцев, не так ли? — глухо спросил Неддар.
Лекарь пожевал бесцветными губами, потом поднял голову и с вызовом посмотрел на короля:
— Вы действительно считаете это жизнью, сир?
Неддар посмотрел на широченную длань графа Грасса, мирно лежащую поверх одеяла, потом перевел взгляд на изрядно отощавшее предплечье и изо всех сил сжал зубы — за какую‑то десятину мечевая [115] рука графа стала похожа на руку ребенка!
«Он уходит…» — угрюмо подумал король. И вдруг вспомнил свой первый бой. Вернее, заваленное трупами Вауранское ущелье, развороченный нагрудник телохранителя, принявшего на себя удар, предназначенный Неддару, и свой рык в лицо мрачного, как грозовое небо, Ваги:
— Он уходит! Уходит из‑за меня!!! Слышишь?