— Не спишь?
— Неа…
— Зря…
Судя по голосу, она опять пребывала в благодушном настроении. И думала о чем угодно, но не о будущем разговоре со своим опекуном.
— Ворота открывали… — пытаясь заставить ее задуматься, угрюмо буркнул я. — В начале часа волка…
— И что? — лениво приоткрыв левый глаз, поинтересовалась она.
— А то, что Неддар Латирдан уже тут!
По губам Мэйнарии скользнула легкая улыбка:
— Кром, я отдала тебе свое Слово и поклялась в этом кровью рода! Неужели ты думаешь, что я нарушу ТА КУЮ клятву?
— Нет, не думаю. Просто…
— Тогда перестань забивать себе голову всякой ерундой… — перебила меня она, подвинулась ко мне поближе и ласково прикоснулась пальчиком к шраму на моей щеке. — Я — твоя, понял?
В последних словах и прикосновении было столько нежности, что с моих враз пересохших губ сорвалось совсем не то, что я собирался сказать:
— Я тебя люблю…
— Я — тоже… — ответила Мэй. Потом слегка покраснела и, зачем‑то прикрыв глаза, тихонечко поинтересовалась: — Как ты себя чувствуешь?
Чувствовал я себя очень даже неплохо. Если не считать никуда не девшейся сухости во рту, постоянного голода, порядком надоевшей слабости и почти не прекращающегося зуда в заживающих ранах. Плечо почти не тянуло, ну а бедро начинало ныть только тогда, когда я вставал или ложился. Поэтому я с чистой совестью сказал, что хорошо.
Как оказалось, зря — услышав мой ответ, Мэй обиженно выпятила губу и горько вздохнула:
— То есть тебе совсем — совсем не холодно, да?
Я недоуменно нахмурил брови, заглянул ей в глаза, увидел в них искорки сдерживаемого смеха и понял, на что она намекает. В голове тут же помутилось, а сердце заколотилось так, как будто пыталось проломить грудную клетку.
— Холодно… Очень… — «зябко» поежился я. И сделал вид, что собираюсь закутаться в одеяло.
Мэй дернулась, приподнялась на локте, потом сообразила, что и я ее поддразниваю, и облегченно перевела дух:
— Ты меня напугал!
— Прости… — улыбнулся я. — Я пытался тебе подыграть!
— Не прощу! — перебила меня она, грозно нахмурилась и… юркнула ко мне под одеяло! Чтобы через мгновение, осторожно прижавшись к моему боку, испуганно спросить: — Так не больно?
Я отрицательно помотал головой и, дурея от собственной наглости, приобнял ее за плечи:
— Нет…
Она прижалась ко мне еще теснее, потерлась щекой о мою грудь и задумчиво уставилась мне в глаза:
— Знаешь, а ведь я, кажется, сошла с ума!
— Почему?
— Вот смотри: я — твоя половинка! То есть чувствую твою боль и твою радость, радуюсь, когда радуешься ты, расстраиваюсь, когда тебе плохо, и чувствую себя счастливой только рядом с тобой. Казалось бы, здорово, правда? Ан нет — всего этого мне МАЛО! Мне хочется стать тебе еще ближе — так, чтобы ты мог слышать мои мысли и чувствовать мои желания, а я, соответственно, могла слышать и ощущать твои… Представляешь?
Я представил и ужаснулся: если бы она действительно могла слышать мои мысли, то, наверное, сочла меня похотливым животным — я сгорал от жара ее тела и представлял ее обнаженной!
— Хочешь, скажу, о чем я сейчас думаю? — не дождавшись моего ответа, спросила она.
— Угу…
— О том, что ты был прав: когда любишь, чувствуешь не кончиками пальцев, а всем телом. Вот сейчас я бы, наверное, сошла с ума от счастья, если бы ощущала тебя не через ткань ночной рубашки, а ко… — она вдруг прервалась на полуслове, приподняла голову, посмотрела на меня расширенными зрачками и хрипло выдохнула: — А что мне, собственно, мешает это сделать? Ни — че — го!!!
Отодвинулась. Осторожно, чтобы не потревожить мои раны. Села. Торопливо стянула с себя рубашку. Тряхнула распущенными волосами и повернулась ко мне:
— Да, я сошла с ума! Но мне это нравится…
Минуты через две я понял, что с ума сошла не только Мэй — мой бок горел от жара ее груди и живота, левая рука, потеряв всякий стыд, ласкала ее плечи, спину и поясницу, а губы отрывались от ее губ только для того, чтобы мы могли перевести дух. Или заглянуть друг другу в глаза. Впрочем, промежутки между поцелуями становились все короче и короче, взгляды — все безумнее. И в какой‑то момент, окончательно перестав соображать, я перевернул Мэй на спину и поцеловал ее в призывно торчащий розовый сосок.
Вместо того, чтобы меня оттолкнуть, она вцепилась руками мне в шею, потянула на себя, и я, пытаясь на нее не упасть, был вынужден упереться правой рукой в кровать.
Плечо, живот и бедро прострелило так, что потемнело в глазах. В прямом смысле этого слова — я ненадолго потерял сознание и пришел в себя лежащим на спине с закушенной от боли губой.
— Плечо закровило! Слава Барсу, не сильно… И запястье — тоже… А бедро и живот, кажется, в порядке… — виноватым голосом сообщила Мэй, закрыла ладошками лицо и горько вздохнула: — Прости меня, пожалуйста: вместо того, чтобы помогать тебе выздоравливать, я тебя калечу!
— Ты помогаешь! Правда! — улыбнулся я, стараясь смотреть не на ее тело, прикрытое лишь распущенными волосами, а в глаза. — Как говорят лекари, «лечит не отвар, а желание выздороветь», значит, целуя меня, ты добавляешь мне этого самого желания…
— Это не руководство к действию, а шутка! — возмущенно воскликнула она.
— Нет, не шутка! Знаю по себе: если очень хочешь выжить — выживешь…
— Желания, говоришь? — задумчиво сказала она, потом хитро прищурилась и выпятила левую грудь: — Хочешь поцеловать ее еще раз?
Я торопливо кивнул, облизнул пересохшие губы и… напрягся: по лестнице кто‑то поднимался. БЕГОМ!!!
Увидев, что желание в моем взгляде куда‑то пропало, Мэй повернулась к двери, прислушалась и… через миг оказалась под одеялом:
— Куда это они?
— Кажется, к комнате Тарваза…
— А почему бегом?
— Не знаю…
— Мне это не нравится…
В это время до на с донесся приглушенный расстоянием и двумя дверями рык, а потом — звук удара. То ли по столу, то ли по стене.
Я нахмурился и на всякий случай переполз поближе к краю кровати, чтобы в случае чего было удобнее хватать чекан.
Не прошло и пяти минут, как та же парочка пробежала обратно, а сотней ударов сердца спустя со двора донесся частый перезвон тревожного колокола.
— Одевайся! Быстрее! — выдохнул я, встал с кровати, кое‑как натянул на себя ансы, покосился на нагрудник и, решив, что двигаться в нем пока не смогу, взял чекан левой, здоровой, рукой.
К моему удивлению, вместо того, чтобы попытаться вернуть меня в кровать, Мэй торопливо оделась и обулась, лентой, обычно вплетаемой в лахти, стянула волосы в хвост и бодрым шепотом сообщила: