Колупаев несколько минут тщательно изучал их, что-то бормоча и записывая на листок бумаги.
Потом поднял голову:
— Один из пальчиков определенно его. — И перевел взгляд на Сазонова. — Что, и теперь будешь запираться, мерзавец?
— Врете вы все! — Глаза Сазонова злобно сверкнули. — Напраслину возводите на честного человека.
Вавилов подошел к нему, некоторое время пристально рассматривал, потом ухмыльнулся.
— Все врем, говоришь? Не твоих рук дело?
Сазонов истово перекрестился.
— Вот те крест! Как перед Истинным — не виновен!
— Ладно, — поднял голову Колупаев, — разувайся!
— Зачем? — растерялся Сазонов.
— А вот увидишь — зачем! — прикрикнул на него Вавилов. — Давай, поворачивайся живей!
Сазонов с явно упавшим сердцем стянул один за другим сапоги, а в это время Колупаев придвинул к нему особую платформочку, на цинковой доске которой виднелся темный рисунок следа. Обычно в него ставилась нога задержанного или арестованного для обмера. А Колупаев тем времен потряс перед носом Сазонова огромным циркулем, служащим также для измерения, но только объема черепа, затем достал длинный нож и наточил его тут же бруском.
Сазонов, съежившись, смерил взглядом нож и после некоторых колебаний вложил довольно грязную ногу в след.
Колупаев, отметив и записав ее особенности, брезгливо проворчал:
— Ты, подлец, хотя бы ноги помыл, а то гостей небось в белом фартуке встречаешь, а под ногтями грязь развел, хоть свеклу выращивай! Убирай вон ножищу!
Я тебя с другой стороны общупаю! — И, взяв циркуль, снова подошел к жертве. — А ну-ка, что это ухо слышало? — И измерил ухо. — А где здесь мозги начинаются? — И приложил ножку циркуля к выпуклой части лобной кости. Обернувшись, посмотрел на Корнеева. — Что, доктор, глаза выворачивать будем? Посмотрим, что они видели?
Сазонов вздрогнул и затравленно огляделся по сторонам.
— А то как же! Выворачивай! — согласился «доктор» с самым что ни есть важным видом.
Колупаев вновь подступил к подозреваемому. Но тот истошно завопил и закрыл лицо руками.
— Отойди, легавый! Не дам глаза выворачивать! — И уже с мольбой посмотрел на агентов. — Отпустите душу на покаяние! Мочи нет терпеть! Ведь что ж такое допускаете! Такие страхотины супротив человека! — Он опять закрыл лицо рукой и тихо, через силу выговорил:
— Ладно, расскажу все по совести, что там зря запираться!
Федор Михайлович с силой потер лоб и, откинувшись на спинку кресла, со вкусом зевнул. Сегодня он пришел на службу на два часа раньше, чтобы еще раз внимательно просмотреть материалы дела Сазонова и перечитать почту, которой изрядно накопилось за те пять дней, что прошли с момента страшной трагедии в доме Ушаковых.
По правде сказать, он с самого начала чувствовал, что убийство в Савельевском переулке никак не связано с резней на Толмачевке, хотя большое количество жертв я похожее орудие убийства могли натолкнуть и поначалу действительно натолкнули на мысль, что они совершены одним человеком. Но это как раз был один из тех случаев рядовых совпадений, которые бывают в практике сыщиков, возможно, не так часто, но все же дают право сделать вывод, что все в мире имеет пару, даже преступление.
Он почти не удивился, когда его агенты буквально за несколько часов нашли и разоблачили Матвея Сазонова, прижав его к стене неопровержимыми уликами. Но этот успех ни на йоту не продвинул розыск по первому делу, что грозило Тартищеву уже более крупными неприятностями, тем более что определенные им три дня для розыска закончились безрезультатно. И это тоже был явный прокол, если, конечно, не считать поимки убийцы девяти человек.
Батьянов, который поначалу не воспринял серьезно его заявление об отставке, вчера вечером, еще не остыв от разноса, который им учинил Хворостьянов, весьма прямолинейно высказался по этому поводу. Обвинения в некомпетентности и необоснованном затягивании дознания, когда все доказательства причастности Журайского к убийству на Толмачевке налицо, прозвучали из уст полицмейстера без привычных обиняков и намеков.
Начальство не слишком вникало в детали, и объяснения по поводу мозолей, тесных сапог и шинели с короткими рукавами посчитало явным издевательством над собой, отчего еще больше разгневалось и велело немедленно передать дело судебным следователям. Тартищеву пришлось сжать зубы и покорно принять на себя поток оскорблений, по большей части несправедливых и обидных. Но кто стал бы слушать сейчас его доводы и оправдания? Тем более оправдания всегда переводят человека в ранг виноватого, а он себя виноватым ни в коей мере не считал.
Федор Михайлович придвинул к себе протокол допроса Сазонова. Может, он и его агенты действительно что-то пропустили, недоглядели, и преступник попросту обвел их вокруг пальца?
Итак, Сазонов признался, что убитый приказчик давно уже хотел купить у него чайную «Берлин». К тому же он точно знал, что в сундучке у Фрола Иванцова хранится пять тысяч рублей, накопленных за долгие годы. В день убийства они встретились обговорить предстоящую сделку, намереваясь назавтра завершить ее купчей.
Сазонов неоднократно бывал в гостях у своих земля ков в Савельевском переулке. К нему привыкли и не удивлялись, когда он наведывался к ним без приглашения.
Вот и в тот вечер он пришел, уже когда стемнело, принес с собой водку, пиво, закуску, чтобы заблаговременно вспрыснуть сделку. Кроме Фрола, угостил его двух родственников, приказчиков, которые жили в комнате по соседству. В этот вечер он не раз бегал в кабак, расположенный через две улицы за подкреплением (буфетчик подтвердил это). Наконец, когда хозяева отяжелели от выпитого, он распрощался и ушел… Но через час вернулся уже с кистенем. Прокравшись в большую комнату» он уложил обоих приказчиков на месте, проломив им черепа. Они даже не вскрикнули. В соседней маленькой комнате он ударил по голове Фрола, думая, что убил его, а на самом деле только тяжело ранил. Из его сундучка он извлек пять тысяч и хотел уже скрыться, но вдруг засомневался…
«Нет, Матвей, сказал я себе, не валяй дурака, покончи и с остальными. Ведь все они мне земляки, стало быть, и по селу, и по волости молва пойдет, да и полиции непременно расскажут, что такой-то вчерась водку вместе с убитыми пил, и будет мне крышка. Тогда я взял свою культяпку и вернулся обратно в прихожую.
Зашел сначала в одну комнату, потом в другую… Жалко было пробивать детские черепочки, но что поделаешь?
Своя рубашка ближе к телу. По первости жутко было, а потом расходилась рука, будто и не моя вовсе, и пошла щелкать головы, что твои орехи! Опять же вид крови и запах тоже меня распалили. Течет она алыми теплыми струйками по пальцам моим, и на сердце как-то щекотно и забористо стало!
После я по остальным сундукам пошарил, ног там всякая дрянь оказалась. Я только одну рубаху и взял.