– И какая же точка – правильная?
– А этот выбор, брат, уже стоит за тобой. Но по правилам нашего ханства, правильная – вот эта, эта и эта.
Алмаз указал на правую точку в районе шеи, правую в районе груди и левую в районе живота.
– Те, которые не навредят?
– Те, которые не убьют.
* * *
Погрузившись в атмосферу одиночества, уставившись взглядом в доску и теребя рукоятку кинжала, Тагир ничего не чувствовал – ни страха, ни беспокойства, ни возбуждения. У пастухов было правило – убивать баранов нужно быстро и технично, чтобы те не чувствовали боли. Это было связано и с практическим подходом к делу – умирая в страхе, бараны выделяли токсины, отравляя свою кровь и делая мясо непригодным для еды.
Но как убивать человека? От метания кинжалов Тагиру было как-то не по себе. Он прицелился одним глазом и вскинул руку. Мимо. Еще раз. Мимо. Третий раз. Мимо. Четвертый. Вскоре все двенадцать кинжалов очертили силуэт на полотне с разных сторон. Ни одного попадания. Тагир походил из стороны в сторону, еще раз подошел вплотную к полотну, поднял с пола уголек и пририсовал силуэту страшную рожицу. Затем вытащил все кинжалы и снова отошел. Стало получше, но не сильно легче. Он вдруг подумал о дочери. И о тех событиях, что уже с ним произошли. «Эта непонятная болезнь. Отравленная вода. Кяльбы. Гарибы». Осадки неприятных воспоминаний уже собрались в целый комок боли и злости в груди Тагира. «Смерть жены. Отца. Одиночество». Комок становился все больше. «Смерть. Смерть. Смерть. За что?» – в такт своим мыслям Тагир подряд выхватил три кинжала и запустил их в силуэт на полотне. Все три точки, в которые он попал, были смертельными.
Вслед за первой партией больных воспоминаний накатила обида. Не конкретно на какие-то события, а простое чувство обиды от безысходности. И еще три кинжала полетели в смертельные для силуэта точки. Но этого было мало. Боль и злоба не утихали, клокоча где-то на подступах к горлу. И еще три кинжала в сторону полотна. Аналогично.
Когда лицо Тагира уже расплывалось в ярости, зубы упирались друг в друга, словно это была борьба за выживание, ноздри были максимально расширены, а глаза раскрыты до предела, руки механически хватались за последние три кинжала оставшиеся в поясе. В момент, когда правая рука тянулась к последнему из них, волна воды направлялась в сторону шеи Тагира сзади. Когда ладонь уже лежала на рукоятке, волна поделилась на несколько линий, которые были уже в нескольких сантиметрах от Тагира. Когда в автоматическом движении рука согнулась, а затем выпрямилась в броске, тысячи ледяных капель вонзились в шею Тагира, в его голову и плечи, позволяя адреналину всколыхнуть и смешать все позиции злобы и боли в разуме, а затем, плашмя, бросить их на самое дно подсознания. Кинжал полетел в правильном направлении.
Тагир открыл рот от удивления и глубоко вдохнул, почувствовав ледяной удар воды. Он резко развернулся и увидел Алмаза с пустым железным ведром в руке. Тот улыбался во весь рот. Уже согревшиеся капли стекали по телу Тагира и срывались на пол, в особенности с головы и с носа.
– Таким должен быть твой разум, – гаскарец поставил ведро на пол. – Холодным, точным, расчетливым. Эмоции в этом деле только мешают. Затуманивают его. Не позволяй себе такого. Иначе… – Алмаз подошел к полотну и стер рукой грозное лицо с силуэта, затем поднял уголь и одной чертой нарисовал улыбку: – Иначе, пострадают невинные люди. Этому учит Хан…
Тагир молча смотрел на Алмаза и приходил в себя. А гаскарец тем временем поражался, насколько ровно и в гармонии друг с другом кинжалы вонзились в угольные точки. Одиннадцать из них в смертельные. И лишь один – последний, – в ту, которая не причинит вреда. Алмаз присвистнул.
– Да тут, брат, тебя не кинжалы метать нужно учить, а чувства перебарывать.
– Это невозможно!
Тагир присел на пол. Вместе с пропавшей злобой исчезли и силы.
– На сегодня тренировки закончены. Можешь идти отдыхать.
– Мне нужно к Хану…
Услышав это, гаскарец обернулся и увидел уставшее и измотанное лицо Тагира.
– Тебе нужно поесть. С Ханом поговоришь завтра. Пойдем. – Алмаз быстро подошел к Тагиру и помог ему подняться. – Я провожу тебя. Уверен, что в шатре осталось немного мяса.
В обеденном шатре было пусто. Тагир сидел на подушках, а Алмаз громыхал казанами в поисках чего-нибудь съестного. Наконец, в одной из посудин он нашел несколько холодных и обугленных кусков – то, что не доели остальные. Тагир с удовольствием посмотрел даже на эти, не особо аппетитные куски, и принялся жевать.
– А Хан всех мучает голодом, или только меня? – Мясной уголь хрустел во рту говорящего Тагира.
– Мы уже научены этим. И раз в год нас всегда это ждет.
– И в чем же смысл такой голодовки – есть только до тренировок и после?
– Смысл не в еде до и после тренировок, а в сдерживании себя от рассвета и до заката от любых благ – съестных и не совсем. Хан называет это постом. Каждый год он проходит в разное время. И мы придерживаемся его целый месяц. Рамадан – так он называется. Но для нас этот месяц закончился уже несколько недель назад, а для тебя Хан сделал исключение.
– Значит, я нарушил его планы. Латика меня чуток подкормила. – Тагир закинул в рот очередной кусок угля.
Алмаз улыбнулся.
– Я ему об этом не скажу.
– Ты так и не ответил, в чем суть?
– Суть в том, чтобы знать ценность тому, что ты ешь, что ты пьешь. Ведь только когда ты лишен блага, ты понимаешь, насколько оно ценно. Суть в укреплении веры, в преодолении, в победе над самым главным соперником – над самим собой.
Тагир закинул в рот последний горелый кусок и отряхнул руки.
– Но ведь мы и так уже всего лишены. Ни воды нормальной, ни еды. Каждый день – как пост.
– Э, брат. – Алмаз помотал головой. – Не забывай, что в один прекрасный момент мы можем быть лишены и этого. Поэтому нужно ценить то, что есть…
– Ты сейчас как Хан говоришь. Давно ты в его племени?
Тагир оглядел шатер в поисках жидкости – нужно было чем-то запить съеденное.
– Со времен Трагедии… – Гаскарец помолчал, разрешая звону металлической посуды заполнить тишину, затем продолжил. – Детских воспоминаний почти не осталось. Отчетливо помню только похороны матери в Уфе – был такой город. И лицо брата, которого бабка к себе в Калининград забрала. Малой он был, Азатка, не понимал ничего. А мы с отцом только переехали в Казань и сразу же помчались в мечеть – просить у Всевышнего достойной жизни в новом городе. Там мы и познакомились с Ханом – он был муллой…
Алмаз снова замолчал, чтобы удостовериться, что Тагир его слушает. Он слушал…
– Мы были в метро, когда произошла трагедия, возвращались из мечети. Отец что-то рассказывал Хану, а затем все затряслось. Тогда я еще не мог понять, что происходило. Обрывками вспоминаю, как отец плакал и за что-то просил прощения, а затем рванул к выходу из метро. Я бежал за ним, бежал, а толпа все толкала и толкала меня обратно. Потом меня нашел Хан и повел с собой, пообещав, что все будет хорошо. А что с Азаткой стало, даже думать не хочу. Брат все же.