Впрочем, в Белореченске никто не называл «Бристоль» трактиром, и относились к нему, как и следует относиться к низкопробной харчевне. Правда, он славился вкуснейшим хлебным квасом, что и являлось единственной причиной, почему в разгар жаркого летнего дня сюда захаживали приказчики ближних лавок и чиновники земских учреждений, расположенных всего в квартале от базара.
Напротив «Бристоля» находилась деревянная парикмахерская, а за ней тянулся унылый ряд будок сапожников, шорников, ключников — заплатанных, покосившихся, закопченных…
На маленькой ярмарочной площади, видимо из-за жары, не было ни фокусников, ни цыгана с медведем, ни факира со змеями. Отсутствовал и кукольник с Петрушкой, из-за которого Ксения с Павликом сюда и наведались. В тени одного из балаганов, где зеваки глазели на бородатых детей и женщину с третьим глазом во лбу, сидели два калеки с изрытыми оспами лицами и выставленными напоказ безобразными культями и пронзительно голосили:
Мимо царства прохожу,
Горько плачу и тужу:
Ох, горе мне, горе
Превеликое!..
Калек окружало несколько человек: все те же сердобольные кухарки да пьяный мужичок, пытавшийся приплясывать, но почему-то его слушалась только одна нога, и потому он все время ходил кругами, пока не свалился в пыль и там не затих до полного вытрезвления.
И вдруг сквозь эти визги, стенания калек и пьяные выкрики прорвался чей-то развеселый и озорной голос:
Вдоль по Питерской,
По дороженьке,
Едет Петенька
Да с колокольчиком…
Пение приближалось. В толпе на площади завертели головами, весело заулыбались и заспешили на звуки разудалой песенки, которую невидимый певец сопровождал подсвистом и щелканьем языка.
Ксении и Павлику из коляски было видно, что эти звуки исходят от двух людей: старика в поношенной ситцевой рубашке и мальчонки-подростка с давно не стриженными вихрами. Старик нес в одной руке сундучок, оклеенный лубочными картинками, в другой — складную ширму, деревянный каркас которой обтягивала дешевая сарпинка, прибитая к нему мелкими гвоздями. Голову старика прикрывал широкополый соломенный брыль [16] , глаза лукаво блестели. Губы под длинными, пшеничного цвета усами едва шевелились. Казалось, что песенку поет совсем не он, а кто-то другой, сидевший то ли у него за пазухой, то ли в кармане, а то ли вовсе под крышкой его чудо-сундучка.
Павлик радостно оживился и схватил Ксению за руку.
— Смотри, Петрушка пожаловал! — И умоляюще поглядел на нее. — Давай подойдем поближе.
— Нет, — покачала головой его тетушка, — отсюда виднее. Сейчас набежит народ, нам только оттопчут ноги. И к тому же Егору придется оставить коляску, чтобы посадить тебя на плечи. А здесь много конокрадов…
Но Павлик уже не слушал ее. Взгромоздившись с ногами на сиденье экипажа и вытянув шею, мальчик с жадностью наблюдал за происходившими на площади событиями.
Постно-набожные лица окруживших калек людей тоже оживились, они повернулись в сторону кукольников.
Мальчишка расстелил прямо на земле ветхий коврик и принялся крутить колесо, становиться на голову и на мостик, ходить на руках, умудряясь при этом отпускать такие шутки, что толпа заходилась в хохоте, а у Ксении краснели уши. Она уже подумывала о том, что зря, наверное, привезла сюда Павлика. Но даже не предприняла попытки сказать ему об этом. Племянник был вне себя от восторга, подпрыгивал на сиденье от возбуждения и хлопал Егора по плечу, когда мальчишка по-особому удачно исполнял очередной гимнастический трюк. А когда тот закончил свое выступление, начал громко хлопать в ладоши и, завернув пятачок в бумажку, бросил его в картуз юному акробату, с которым тот обходил по кругу зрителей.
В это время старик установил ширму и спрятался за ней.
Мальчишка встал рядом с ширмой. Из-за нее высунулась рука и подала ему балалайку. Он тотчас заиграл разухабистую «Барыню», а на ширме появилась длинноносая фигурка с колючими глазками, в колпачке и в красной широкой рубахе.
— Петрушка! — радостно выдохнул Павлик вместе с толпой, узнавшей своего любимца, непременного героя народных кукольных представлений.
— Ха-ха-ха! Мое почтение, господа! — приветствовал зрителей Петрушка. — Вот и я приехал сюда, не на тройке, не пешком, не на палке верхом, не в тарантасе-рыдване, а в рваном кармане!
— Здорово, Петр Иванович! — выкрикнул из толпы чей-то веселый голос. — Милости просим с нами щец похлебать.
И представление началось, то самое уличное действо, которое так любили во всех городах и весях России и сто, и двести, и триста лет назад…
Петрушка, этот несносный плут, забияка и драчун, смеялся, подплясывал под дудочку и балалайку дедова внука, распевал веселые куплеты. Он безбожно торговался с цыганом, бранился с капралом, объегоривал доктора, бил всех палкой и до тех пор сыпал шутками-прибаутками, которые и впрямь нельзя было повторять в приличном обществе, пока его самого не уволокла за длинный нос проворная собака Шавка.
Ксения смеялась как безумная над проделками проказника в колпачке. И сейчас почти ничем не отличалась от своего племянника, который все порывался спрыгнуть с коляски и бежать в гущу зрителей, чтобы рассмотреть представление поближе. Егор тоже смеялся — словно в бочку бухал, но, в отличие от Ксении, не забывал о своих обязанностях ни на секунду. И, вовремя схватив Павлика за руку, несколько раз пресек его попытки сбежать от своих сторожей.
Особенно им понравился эпизод, в котором на ширме появился благообразный господин с аккуратным брюшком, гладко выбритый, с тонкими усиками и брезгливой гримасой на лице. Он носил на носу пенсне в золотой оправе, на голове — котелок. И, прохаживаясь уверенно взад-вперед вдоль ширмы, говорил строго и назидательно.
— Ты что расшумелся, рвань такая? — спрашивал он Петрушку тоном уездного исправника. — Нешто не понимаешь, что порядок нарушать воспрещается?
— А что за штука такая — порядок, ваша милость? С чем его едят, чем запивают? — кривлялся Петрушка, пряча за спиной дубинку.
— Порядок — это строгость, — вещал господин. — Это чтоб каждый сверчок знал свой шесток, — заявлял он не менее важно. — Чтоб каждый рот на замке держал и языком зря не болтал. У нас сейчас закон таков: ложиться после петухов и вставать до петухов. Собак не гонять, мух не ловить, баклуши не бить, пень не пинать, против ветру не с… а работать до поту, забыть про свою заботу…
— А, — догадывался Петрушка, — порядок такой, от которого хоть волком вой! Не его едят, а он ест! Не запивают им, а захлебываются!
Затем господину тоже попадало дубинкой по голове, он убегал под громкий лай Шавки и смех зрителей. А Петрушка весело кричал мальчику:
— Кешка, что это за тип, дюжину раз уже бит, а все про порядок вопит?