— Жена, жена, бабушка! — обрадованно подтвердил Дмитрий. — Специально ко мне на каторгу приехала, чтобы помочь бежать.
Бабка покачала головой, то ли одобряя, то ли осуждая, но ничего не сказала, а лишь засеменила впереди Дмитрия, показывая дорогу к балагану, вернее, к низкой избушке с вросшей в землю крышей, без окон и дверей.
Внутри вид у этого жилища был не лучше. Земляной пол, усыпанный сухим козьим пометом, закопченные стены, низкая лежанка из грубо обтесанных плах, полуразрушенная печурка и кривобокий стол по другую сторону от лежанки — весьма убогое и неприглядное жилище, но выбирать было не из чего. Митя вздохнул, прошел внутрь избушки и положил Машу на лежанку.
— Одеяло оставь! — скомандовала от порога бабка. — А сам иди покуда! Возьми топор в сараюшке за моей избой да веток пихтовых наруби, чтобы пол да лежанку застелить. Да петуха споймай, у меня их аж три завелось, дерутся, спасу нет! Сварим твоей женке похлебку, авось полегчает!
— Вы думаете, ее можно спасти?
— Все в божьей воле, — перекрестилась бабка и, заметив, что он в нерешительности замер около лежанки, словно раздумывая, оставить Машу или все-таки забрать из этой жалкой лачуги, заторопила его:
— Иди ужо, иди! Я молиться буду за женку твою, как ее звать величать-то?
— Маша, — прошептал Митя, не сводя глаз с казавшегося мраморно-белым в сумраке избушки лица своей любимой. — Мария. — Он поднял глаза на бабку. — Спаси ее, очень прошу! Я ничего не пожалею! У меня золото есть, деньги…
— Окстись, бесстыжий! — замахала бабка руками. — И золото, и деньги твои — все от антихриста, не вводи в искушение, даже слона молвить боле не смен об этом… И спасти ее не в моих силах, ежели господь наш вознамерился ее к себе забрать. — Она перекрестилась:
— Помилуй ея душу, господи.
И отверзи пред ней врата господин!
Она достала из широких складок своего одеяния старинную книгу и потертом черном переплете, обмотанную бечевкой, я сердито посмотрела на Митю:
— Иди, иди, не мешан! Не слышал разве? Молитву творить буду, авось и вымолю что! — Старуха вздохнула:
— Кому где суждено помереть, тот сам на это место придет! Но вам, нехристям, Фомам неверующим, все едино, щепотью крест кладете, а ведь ею Иуда соль брал…
— Бабушка, вы хоть скажите, как к вам обращаться?
— Какая я тебе бабушка, старица я! Старица Феодосия! — Бабка поджала губы и прикрикнула на Митю:
— Иди ужо! Не мешкай! — И, уже выходя из избушки, он услышал за своей спиной ворчливое:
— Верно святой Аввакум глаголил: «Беги от еретика: обесчестишься, сиречь душу свою повредишь, его не исправишь, а себе язвы примешь!»
Митя шагнул за порог. Где-то за уступами гор торжественно поднималось солнце, окрасив розовым серебристые вершины далеких хребтов, и только в расселинах все еще копошился мрак, а на дне ущелий лежал затяжной утренний туман.
Лохматые кедры, цветистые травы, сырые от росы камни — все дышало свежестью прошедшей ночи, впитывало в себя живительные потоки солнечного света, здорового горного воздуха. Митя расправил плечи и вздохнул полной грудью, впервые осознав, что теперь он свободный человек, жизнь продолжается, и он должен продолжать жить, хотя бы для того, чтобы спасти Машу.
— Эй, малый, — окликнула его старица, — неужто вы сквозь Прорву прошли?
— Прорву? — удивился Митя. — Ты имеешь в виду пороги и ту дыру в скалах? — Он пожал плечами. — Пройти-то прошли, только вот товарищей двоих потеряли, да и Маша…
— Видно, и вправду вам господь помогает, — Феодосия вышла следом за ним и остановилась у порога, — коли сквозь Прорву провел! Никому там ходу не было, а вас провел! — Она покачала головой. — И не переживай! Оживет твоя Марьюшка! Долго в воде ледяной она пробыла, застыла маненько! Дай срок, подымем ее на ноги, а сейчас иди, руби петуху голову! — Бабка хихикнула и толкнула его в грудь сухоньким кулачком. — Али забоялся, собачий сын?
Митя улыбнулся:
— Меня, к слову сказать, Дмитрием зовут! А с твоим петухом я непременно справлюсь! Я теперь со всем справлюсь!
Три дня миновало с того раннего утреннего часа, когда явились они пред светлые очи старицы Феодосии, а Маша до сих пор не пришла в себя. Бабка не отходила от нее ни днем ни ночью, шептала молитвы, поила какими-то отварами, три раза в сутки отбивала по семнадцать праведных поклонов.
Митю на порог не пускала, и он ночевал в небольшом стожке за бабкиной избушкой, или «кельей», как она называла свое убогое жилище.
Он привел в порядок ружье, просушил порох и ежедневно с утра до обеда уходил на охоту. Приносил то уток, то глухарку, а как-то подстрелил пяток рябчиков. Бабка варила из них похлебку, причем ощипывать и потрошить птицу заставляла Митю: сама к ней не прикасалась и отказывалась есть сваренную из нее похлебку. Питалась она только постной пищей, в основном кашей из пшеничных и ячменных зерен. Был у нее картофель, мелкий, с голубиное яйцо, а хлеб — сырой и тяжелый — пекла раз в неделю. Бабка жаловалась, что рожь не вызревает и хлеб оттого получается сладковатым, как солод. На опушке березняка был у Феодосии небольшой огородик, где росли репа да морковь, из чего Митя заключил, что картофель и муку ей кто-то привозит. Но бабка об этом умалчивала, а он старался не лезть к ней с лишними вопросами, чтобы не прогневить невзначай сердитую старуху. За избушкой в небольшом курятнике жили пяток куриц и теперь уже два петуха. Феодосия позволяла себе съесть пару яиц в неделю, но сейчас отказалась и от них. Митя подозревал, что она поит сырыми яйцами Машу, но противиться не стал. Он понимал, что старица больше его сведуща в том, как поставить больную на ноги, и поэтому старался особо не выяснять, каким образом она делает это.
Засыпал он обычно только под утро, измученный беспокойными мыслями о Маше. И даже голосистые бабкины петухи, выводившие дуэтом зарю, не могли разбудить его. Но ночью, когда темнота окутывала землю, а звезды и располневшая луна скрывались за низкими лохматыми тучами, он подолгу лежал на прошлогоднем, пропахшем мышами сене, вглядывался в небо, пытаясь заснуть, по все напрасно. Именно в эти часы, когда ничто не отвлекает, когда так одиноко и неуютно, а ночной сумрак и шорохи так созвучны твоему мрачному настроению и тревожным думам, все в жизни кажется беспросветным, лишенным смысла. В эти часы расстаются с надеждами, и не каждый находит в себе силы, чтобы с первыми лучами солнца избавиться от горестных ночных сомнений.
Днем за делами он немного отвлекался от гнетущих душу размышлений, но с наступлением ночи они вновь возвращались, наваливались непомерной тяжестью, изматывая и не давая забыться. Но не менее горькими и не менее тяжкими оказались воспоминания о тех счастливых временах юности, коим уже не суждено вернуться, как никогда не увидеться ему более с отцом и матушкой, с милыми сердцу друзьями и товарищами, не заняться любимым делом, которому он надеялся посвятить свою жизнь…