— Все равно что-нибудь придумаем, Машенька, главное, чтобы ты поскорее выздоровела!
— Я постараюсь, — улыбнулась Маша сквозь слезы, — а теперь расскажи, как случилось, что мы оказались здесь?..
Прошло еще два дня. Маше стало намного лучше, и она уже несколько раз выходила из избушки и сидела на низкой лавочке за ее порогом. Эту лавочку смастерил ей Митя. Он же помогал ей выйти на улицу, поддерживая под руку, а к вечеру второго дня Маша дошла до его стожка и обратно, правда, устала безмерно и долго потом отдыхала на лапочке.
Старица велела не докучать Маше разговорами, и Митя старался без повода у избушки не появляться, по ноги так и несли к ее порогу, и он приходил и приносил ей то букет ромашек, то горсть лесной земляники. А как-то поймал курткой и принес показать шустрого бурундука, который не преминул цапнуть его за палец. Вывернувшись из рук, полосатый шельмец тут же улизнул на ближайший кедр, откуда и принялся дерзко насвистывать — дразнить незадачливого охотника. В первый раз за все это время Маша рассмеялась, а Митя подумал, что никогда еще не чувствовал себя таким счастливым: судьба сберегла его любовь, и он вновь поверил, что его мечтам суждено сбыться.
На третий день старица подозвала Митю к себе и сообщила ему, что собирается идти в скиты. Зачем, объяснять не стала, да Митя и не спрашивал, знал, если сочтет нужным — сама расскажет, не пожелает — пыткой ничего не добьешься.
Пообещав вернуться через три дня, Феодосия взяла в руки посох, закинула за плечо котомку с ковригой хлеба и скрылась среди деревьев.
Митя попробовал пройтись следом", чтобы узнать, в какой стороне эти загадочные скиты, но с первых же шагов старуха словно сгинула в тайге, и он оставил попытку выследить ее. Возможно, Феодосия специально запутывала следы, чтобы не вывести любопытного «никонианина» к тайному поселению староверов-скрытников, как однажды в разговоре назвала их старица.
Дверь в свою избушку она подперла колышком, и это было предупреждением: входить не стоит! Печурка в Машином балагане только дымила, но разгораться никак не желала. Поэтому готовить обед пришлось на костре.
Маша с веселым изумлением наблюдала, как Митя хлопочет около огня. И хотя у него это не слишком ловко и быстро получалось, похлебка вышла вполне съедобной, правда, была чуть-чуть пересолена и прилично попахивала дымком, но сам изрядно проголодавшийся повар этого не заметил, а Маша решила не обращать внимания на подобные мелочи.
Потом они пили чай, настоянный на листьях смородины и малины. В чашку Маши, как требовала старица, Митя добавил несколько капель густой темно-красной жидкости. Когда он поинтересовался у Феодосии, что это за зелье такое, бабка проворчала: «Наше вино — не зелье! Оно на ягодах да десяти травах настояно, и не для пития дурманного назначено, а для сил поддержания и хворей изгнания».
После обеда Митя отвел Машу на поляну неподалеку от балагана, расстелил на траве одеяло, а сам отправился собирать землянику, которой высыпало видимо-невидимо на многочисленных лужайках в тени раскидистых берез. Маша потихоньку бродила среди высокой травы, собирала цветы, и он старался не уходить далеко, помня бабкины рассказы о визите ирбиса и о том, что рыси и росомахи неоднократно пытались опустошить ее курятник.
Мало-помалу берестяной туесок заполнила крупная, запашистая ягода, и Митя поспешил назад, зная, как Маша обрадуется землянике.
Девушка сидела на одеяле и плела венок из огромных ромашек, усеявших все близлежащие поляны. Митя опустился на одеяло рядом с Машей, поставил перед ней туесок:
— Смотри, что я тебе принес!
Маша смущенно улыбнулась:
— Ты обо мне, как о ребенке, заботишься. Поверь, мне даже неловко становится!
Митя ласково коснулся кончиками пальцев ее щеки, осторожно обвел контуры ее лица:
— Ты не должна так говорить! Я делаю это с удовольствием и надеюсь хотя бы таким образом отблагодарить тебя за все, что ты сделала для меня.
Маша высыпала на ладонь немного ягод и протянула Мите. Он молча, не сводя с нее глаз, осторожно губами снял их с тонкой ладошки и вдруг уткнулся в нее лицом, вдыхая тонкий земляничный аромат. Вторая ее ладонь осторожно легла ему на затылок и погладила темные, отросшие почти до плеч волосы.
— Маша, — задохнулся Митя, привлек девушку к себе и уже через мгновение целовал ее в слегка приоткрытые, горячие губы. Ее руки обхватили его за шею, а он прижимал к себе ее худенькое тело и шептал, шептал:
— Родная моя, я так люблю тебя! Ты даже не представляешь, как я люблю тебя.
Маша слегка отстранилась от него и тоже прошептала:
— Ты привык бросаться словами, Митя! Сейчас ты не отдаешь себе отчета, поэтому прошу тебя: не стоит говорить такое!
— Ты не веришь мне? — Митя огорченно посмотрел на нее. — Но я действительно люблю тебя так, как никогда и никого не любил в своей жизни!
— А как же быть тогда с Алиной? Ты неоднократно заявлял, что безумно любишь ее! Что же касается меня, то я была всего лишь жалкой воспитанницей твоей матери, которую ты собирался пожалеть, но жениться — упаси господь!
— Прости, если сможешь, я столько раз был несправедлив к тебе, обижал и даже оскорблял, но только сейчас я понял, чем это было вызвано. Помнишь нашу встречу, когда я приехал в отпуск в Полетаеве? Не скрою, я был потрясен, когда увидел, в какую красавицу превратилась зловредная девчонка, которая, согласись, испортила мне немало крови в свое время. Я пытался заставить себя думать об Алине, но все мысли были о тебе. А потом тот поцелуй на берегу Сороки, ты помнишь его? Ты, как и сейчас, была в венке из ромашек, настоящая лесная принцесса…
Маша только кивнула головой и уткнулась лбом в его плечо. И Митя опять не сдержался, приник к ее губам и впервые почувствовал, что девушка отвечает ему, робко, но отвечает.
Однако следовало договорить до конца, и он, с трудом восстановив дыхание и не выпуская Машу из объятий, продолжил свою исповедь:
— Мне было безумно трудно в те дни. Я видел, что Алексей быстро влюбляется в тебя. Я не находил себе места от ревности, уезжал на несколько дней из имения, проводил все время с Алиной. Днем мне казалось, что я без ума от нее, а ночью сгорал от желания обладать тобой. Но ты ведь уже знаешь об этом. Прости, что вел себя непозволительно грубо во флигеле, но в меня словно дьявол тогда вселился, и все потому, что видел, как Алексей целовал тебя, а потом я узнал, что ты вскоре станешь его женой… Теперь я понимаю, что чувство к тебе было слишком глубоким и не стоило ему Противиться, поскольку выросло оно из любви, какую я испытывал, будучи мальчишкой. И сейчас мне очень стыдно за свои сомнения и те обиды, что я причинил тебе когда-то.
Действительно, единственной реальной преградой для моей любви к тебе стало мое излишнее самомнение. Отчего я так всегда злился на тебя? Потому что все твои обвинения были справедливы. Я не мог это не признать, но согласиться с тобой мешали гордость и предубеждение, что негоже мне, князю Гагаринову, за которого не прочь отдать своих дочерей самые знаменитые семейства в Европе, а тем более в России, обращать свое светлейшее внимание на матушкину воспитанницу, даже если она — редкая красавица и умница, каких поискать…