Но об одном они молчали, словно сговорившись: о той безумной, неистовой ночи любви, которую осмелились себе подарить. О ней и Маша и Митя вспоминали лишь втайне друг от друга, стараясь не выдать себя ни блеском глаз, ни судорожным вздохом, когда их руки нечаянно соприкасались, ни мимолетным взглядом, от которого сохли губы, а сердце начинало штормить и замирать в самые неподходящие моменты. Когда, например, Маше вдруг вздумалось зашить Мите порванный ворот рубахи, а он тут же, недолго думая, снял ее с себя и положил ей на колени. И она едва удержалась, чтобы не прижаться к ней лицом, ощутить этот ставший родным запах мужского тела, табака и еще чего-то необъяснимо знакомого, желанного и дорогого — запах ее любимого.
В первое после свадьбы свидание Митя решил было продолжить их отношения. Офицер привычно отлучился куда-то по неотложным делам, и Митя не преминул воспользоваться тем, что они один, привлек к себе Машу, стал покрывать поцелуями ее лицо, губы, шею, не позволяя ей произнести ни единого слова. А потом подхватил на руки и понес к узкой кушетке, стоящей у стены арестантской комнаты. Маша попробовала освободиться, и когда он не обратил на это никакого внимания, рассердилась и попросила отпустить ее. Митя, похоже, растерялся, но просьбу ее выполнил. Маша одернула платье, поправила шляпку и, стараясь не смотреть ему в глаза, быстро проговорила:
— Митя, теперь тебе совсем не обязательно демонстрировать свою любовь. Свидетелей здесь не наблюдается, и поэтому можно обойтись без нежностей и поцелуев.
Митя вздрогнул, как от пощечины, отстранился от нее и вернулся к столу. Не вымолвив ни единого слова, опустился на стул и закрыл лицо ладонями… Маше показалось, что он плачет, по ист, через несколько мгновений он отнял руки от лица, посмотрел на ее расстроенное лицо и рассмеялся:
— Не переживай, Машуня! Я все хороню понимаю! Просто иногда я становлюсь забывчивым, и мне надо чаще напоминать, что ты собираешься замуж за другого, а все, что было между нами, только лишь coinnion secrets, disguise tricks [44] , так сказать…
Маша пожала плечами, понимая, что ее оправдания вызовут у Мити приступ ярости, об этом говорили сжатые до толщины кинжального лезвия губы и далеко не любящий взгляд из-под прищуренных век. Итак, Маша промолчала. Митя сдержался и почти не выдал своего гнева. И поэтому, определив границы своих взаимоотношений, они предпочли остаться в прежних рамках, понимая, что худой мир лучше доброй ссоры и им прежде всего, нужно думать об организации побега, а не о выяснении отношений, у которых все, равно нет будущего…
Прасковья Тихоновна прикрикнула на замедливших было бег лошадей, и Маша отвлеклась от своих печальных мыслей. Разбитая проселочная дорога бежала вдоль опушки молодого леса. Отсюда всего с версту до горячих ключей.
— Прасковья Тихоновна, — попросила Маша, — давайте остановимся на часок, сходны на источники…
Хозяйка тут же натянула поводья, лошади стали. Прасковья Тихоновна взяла с телеги охотничье ружье, без него она и на десяток саженей в лес не удалялась, окинула строгим взглядом спешившихся Антона и Цэдена и велела им подождать у телеги, пока она и Мария Александровна сходят к ключам искупаться. И уже через минуту обе женщины вступили на узкую тропинку, ведущую к лесу.
Лесная опушка… Это как сенцы у дома. Мохнатые сосенки-подростки и тоненькие девчушки-берсзки, белоствольные, с жидкими растрепанными косичками ветвей, словно выбежали навстречу и застыли на месте, не желая возвращаться обратно в хмурую тишину, — под солнышком, на ветру, в компании полевых цветов, куда как веселен и интересней! Здесь и разнотравье богаче, и простору больше, а воздух — хоть ковшиком черпай и ней себе на здоровье. Сюда с берега Аргуни залетают стрекозы, а возле цветов вьются с жужжанием увальни-шмели и звенят юркие пчелы.
Поляна сплошь заросла желтой «куриной слепотой» и бледно-голубой полевой геранью. Маша осторожно, чтобы не затоптать нечаянно, обошла куртинку жарков и молча подивилась их необыкновенной красоте: ну точь-в-точь солнечный зайчик, шалун и озорник, прилег отдохнуть в тенечке, разленился и остался среди этих шелковых, ласковых трав навечно.
Тропка вьется, бежит по крутым косогорам, огибает огромные камни и стволы деревьев: медно-красные — сосновые, серовато-бурые — лиственничные, белые с черными подпалинами — березовые! Нога то скользит по сухой хвое, то проваливается в мох, то шуршит в прошлогодних листьях, прошитых тонкими Иголочками новорожденной травы: весна только-только пробилась под эти сумеречные своды.
То и дело тропа скрывается либо в кустах багульника, густо усыпанного мелкими жесткими листьями и нежно-сиреневыми цветами, либо в пышных зарослях папоротника. Педелю назад Маша и Литой помогали Прасковье Тихоновне солить в бочке молодые папоротниковые барашки. Хозяйка уверяла, что китайцы почитают их за лакомство, и вправду, если поджарить их потом на масле, вкуснее грибов получается.
А трона тем временем миновала хрупкие кусты жимолости и выпела Машу и Прасковью Тихоновну на высокий утес.
Из-под него как раз и бьют горячие ключи. Поднимающиеся снизу пары одели камни в ржавую плесень с не очень приятным запахом. Здесь, на утесе, на ветру, эти запахи не так ощутимы, к тому же отсюда открывается чудесный вид на окрестные сопки и сам поселок, до которого но прямой версты три, не более.
Маша приложила ладонь к глазам. Заводской пруд, широкий у запруды и уходящий узкой горловиной в распадок, как голубое треугольное зеркало, врезан в зеленую рамку берегов. По пологому скату противоположного берега протянулись улицы заводской слободки с крохотными издалека избами и уже зазеленевшими пятнами огородов. Казачьих домов с утеса не рассмотреть, их скрывает край сопки. Но хорошо видны площадь, на которой с одного ее края поблескивает золочеными куполами церковь, с другого — распахнула призывно двери лавка местного купца Шевкупова, а с третьего — темнеет громада острога. А над площадью, угнездившись на покатом холме, возвышается здание заводской конторы с красной крышей, выкрашенное в тот же желтый цвет, что и острог. Но вокруг конторы менее высокий забор.
Ниже запруды в глубоком распадке разбросаны заводские здания и мастерские. Среди них выделяется грузная, словно беременная баба, закопченная башня доменной печи, подпираемая отвалами темно-сизой руды.
Маша с трудом подавила вздох разочарования. Сколько ей еще наблюдать эту изрядно надоевшую картину, одному господу богу известно, и в его лишь воле помочь им с Митей или оставить навсегда в этих краях в наказание за те грехи, что они уже успели совершить.
Прасковья Тихоновна отвела от лица березовую ветку, оглянулась на отставшую Машу:
— Поспешаем, девонька! Теперь до ключей рукой подать.
И в то же мгновение сонную тишину изленившегося леса пронзил отчаянный женский крик, особенно поразивший Машу тем, что и нем было больше ярости, чем страха.
Женщины застыли на месте, испуганно переглянулись и, не раздумывая более ни секунды, ломая кусты, поспешили на голос. Выскочили на поляну и остолбенели.