Воевода покосился на Мирона и буркнул:
– Дуракам закон не писан! – И снова перевел взгляд на Эпчея. – Небось своих шайтанов вызывали, чтоб богиню Имай задобрить? Рот ей жиром мазали?
Эпчей пожал плечами и устремил взгляд в небо. И Мирон понял: да, и шайтанов вызывали, и богине рот мазали… Разговор принял опасное направление, и воевода срочно отрядил его в нужное русло.
– К русскому царю небось не с пустыми руками пришел?
– Улус у меня большой. Юрт только со мной кочует больше сотни. Стада богатые, табуны в две тысячи голов, – с гордостью посмотрел на него Эпчей. – Нужно будет, семьсот конных воинов выставлю. И все в куяках, панцирях, при луках и мечах.
Воевода с трудом скрыл тревогу, прищурился: такой ратной силы он отродясь не имел. Войско Эпчея, дай только волю, могло почти шутя перебить воеводских людей, начисто снести острог. Но Иван Данилыч слыл тертым калачом. Хорошо понимал, что нельзя перед инородцами слабину и малодушие показывать. Они это быстро сообразят, и как только ясачные люди перестанут повиноваться и исправно платить албан, жди крамолы среди служивых, а затем и торговых людей. Воеводе подобает не только уезд держать в кулаке, но и знать наперед, что замышляет всякая шатия-братия, чем дышит самый захудалый князек в округе, каковы вести поступают от доглядчиков, исправно ли несут службу разъездные караулы на дальних форпостах. А еще нужно умело пользоваться и кнутом, и пряником. Не дай бог переборщить – неважное это дело, но не доглядеть, упустить, прозевать – того хуже. Ох, нелегкая это забота, тяжелая и опасная, словом и делом доказывать, что крепка государева рука. Крепка и надежна!
Поэтому воевода лишь приподнял брови, отметил, значит, что велико войско, и степенно произнес:
– Ежели станешь, Эпчей, вместе с русскими воинами биться против врагов, то будет тебе государево жалованье и всякая почесть. А не захочешь в служивые люди идти, твое дело. Будешь ясак платить. Раз в год по три соболя с каждого охотника. Женщины и дети не в счет. От нас же будет вам против мунгалов да ойратов подмога.
Эпчей склонил голову.
– Улусы твои под высокую руку русского царя беру. Места для кочевок отвожу справные – твои родовые земли, – продолжал воевода. – Кочуй, князь, возле реки Тагирсу.
После этих слов подали две чаши с вином. Бросили в них по золотой монете. Выпили воевода и Эпчей до половины свои чаши, а затем поменялись ими и опустошили до дна.
Эпчей не скрывал довольства. Видано ли: вместо непомерных сборов ясак в три соболя! Раскосые глаза его блестели, широкие скулы пылали.
Воевода насупил брови, добавил сурово:
– Коль вздумаешь, бег, баловать и совершишь измену, то на кару лютую не жалобься. А в аманаты дашь своего сродственника. Что ответишь, бег?
Эпчей не дрогнул взглядом, лишь склонил голову:
– Я и сам помышлял отдать в аманат старшего сына. Твоя воля, воевода. Я войны не ищу, от войны бегу, ясачный оклад принимаю. Жду твою грамоту, чтоб родичам показать, упрочить мир с русскими.
Воевода удалился в свои покои, а письменный голова помчался в съезжую избу. Через час вручили Эпчею приписную грамоту на царской орленой бумаге, где ему строго-настрого наказывалось: «…Никаким воровством не воровать. Под государевы города и остроги войной не приходить. Ясачных людей ни в чем не обижать и не грабить. На калмацких тайш и на себя преж государева ясаку албану у них не имать…»
На подарки бега воевода ответил отдарками. Поднесли Эпчею кафтан английского сукна с золотыми пуговицами, пищаль ручную новую, три медных котла, сукна желтого три штуки и русское знамя. Эпчей ускакал в степь, взяв с воеводы слово, что приедет Иван Данилович на днях в его улус со своими людьми погостить.
– На моем веку Эпчей третий раз шертовать государю собирается. Дважды ясак обещал исправно давать, а сам раз за разом уходил к мунгалам. Затем пару-тройку табунов угонит и через Саян-камень к нам бежит. А здесь прижмем, к мунгалам возвращается.
– И мунгалы прощали ему табуны? – спросил Мирон.
– Так где уж те табуны? Давным-давно по степным ярмаркам распроданы, – развел руками воевода. – Хитер Эпчей! Самого Алтын-хана сколько раз вокруг пальца обводил. А мунгалы, не нам в пример, с кыргызами шибко не церемонятся. – И вздохнул тяжело. – Чует мое сердце, не оберемся с ним беды!
– Так гнать его надо в шею! – произнес запальчиво Мирон. – Вдруг он и впрямь мунгальский лазутчик?
– Поживем – увидим! – глубокомысленно заметил воевода. – Табор его я к крепости близко не подпущу. Кто знает, что у него на уме? Чем дичее народ, тем дичее нравы. Если сговоримся, то пошлю лазутчиков, чтоб за Эпчеем и его людьми строго доглядывали, чтоб не совершили бы измену али разбой. – И посмотрел на Мирона: – Правильно глаголю, Миронушка? Или ты по-другому разумеешь?
– Не бег, – усмехнулся Мирон, – а колобок из сказки. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…
Воевода согласно кивнул:
– Правду глаголешь, Миронушка! Только конец у той сказки один: как ни ловчи, кто-то ловчее тебя найдется.
Иван Данилович посмотрел в небо, где солнце заметно клонилось к западу, и покачал головой:
– Время к трапезе движется. Пора, Миронушка, наши хлеб-соль отведать!
По деревянным мосткам прошли сквозь крепкие ворота в дом воеводы. Подворье было обширным, чистым и приглядным. Две большие избы, украшенные богатой резьбой, стояли рядом и соединялись широкими сенями с парадным входом.
В покоях их дожидались казачий атаман, стрелецкий майор да целовальник – выборный от мирян. Длинный стол в просторной горнице ломился от яств. Рот у Мирона мигом наполнился слюной. Давно он не видел таковского изобилия вкусной еды, давно не ловил носом столь изумительные запахи.
Столы накрыли по-праздничному. Скатерти постелили узорчатые, бухарские. Посуду выставили серебряную, а не будничную – оловянную. А на блюдах-то! На блюдах чего только нет! Вот оно – царское угощение – медвежий окорок. Пластами его порубили, приправили чесноком и обложили грибочками солеными – рыжиками да груздями хрустящими. Рядом, в рыбницах, разлеглись стерляди копченые, жареные, хариусы малосольные; сочились желтым жиром на деревянных тарелях толстые ломти осетрины; в круглых ставцах чернела икра. Вино и сытные меды принесли из погребов в запотевших кумганах да в серебряных сулеях. Пиво подали в братинах с надписями: «Господа, гостите, вечера не дожидайтесь, пьяные не напивайтесь».
Воевода занял место в красном углу. По правую руку усадил Мирона, по левую – Сытова. Остальные расселись кто как придется. Дородная хозяйка с поклоном поднесла каждому на расписной тарелке золотую чарку с вином:
– Столуйтесь, гости дорогие! Просим вашей чести, чтоб пили, ели да веселы были. Гостю наш почет, гостю наша ласка.
– Первую пьют до дна, – важно заметил воевода. – Кто не выпил, не пожелал добра! – И поднес чарку к губам.