* * *
– …А еще бахвалились, что девок у вас тьма-тьмущая в Москве, – злорадно ухмыляясь, сообщил Захарка. – А подолы им-де задираете с десяти годков.
– Захар, я тебя прибью, – лениво пообещал Мирон. – Кто из нас первым подол задрал дворовой девке?
Лакей расплылся в счастливой улыбке:
– Нюрке, што ль? Только кто подол задирал, а кто и граблями по спине схлопотал! Помните, барин, как она заблазнила, а потом гналась за нами аж до самого пруда? В крапиву дура не полезла, зато с нас сколько ден волдыри не сходили.
Мирон расслабленно улыбнулся. Ну, первый опыт частенько без приятности, зато потом… Сколько девок перепробовал, пока не встретил Эмму, дочь немецкого купца Отто Хельмута. Что за славная пампушечка! Розовощекая, с опущенными долу голубыми глазками. Только раз и позволила груди коснуться, а под юбку заглянуть, это уж ни-ни! До свадьбы никакого баловства!
Растянувшись на лежанке возле теплой печи, Мирон пребывал в полудреме. Воспоминания об Эмме были тусклыми, будто с последней встречи прошли года три, а не три месяца. Зато спать хотелось неимоверно, но заснуть мешал голос лакея, который со смаком обрисовывал вчерашние похождения барина:
– Еще похвалялись, что поместье у вас самое богатое в округе, и лошади не чета здешним маломеркам…
– Лошади? Эка вспомнил! – поразился Мирон и, приоткрыв глаза, с удивлением уставился на Захарку. – Были у батюшки славные кони, только где они теперь?
Он вздохнул и перевернулся на другой бок, надеясь, что лакей уберется к чертям собачьим. Но, видно, те черти собачьи были не слишком приятной компанией, потому что Захарка к ним не спешил, а с великим усердием продолжал болтать как ни в чем не бывало. Видно, выспался за день, дуботряс, не в пример барину.
– А после саблю схватили и – давай махать! «Порублю, – орете, – всех врагов государства Расейского, всем башки поотшибаю!» – сообщил он с упоением и расплылся в счастливой улыбке.
– Не ври! – глянув через плечо, вяло воспротивился Мирон. – Лишку хватил! Не было такого!
– Ага, не было, – скривился Захарка. – И как ступеньки лбом перебрали, едва успел вас подхватить, не было? И как на поленницу кидались, словно вражью крепость брали? Гляньте, во дворе куча чурок валяется. В меня ими швыряли, вон глаз подбили, – и Захарка потрогал внушительный синяк под левым глазом.
– А я-то думаю, кто тебе врезал? – усмехнулся Мирон.
– Кто мне можа врезать, окромя вас, барин? – произнес обиженно Захарка. – Вы ж тут все подряд крушили. Вон шкуру медвежью сорвали, ножом порезали. Дворового кобеля чуть поленом не зашибли, а потом на колени перед ним упали и слезами уливались: «Эмма, прости! Виноват, подлец!» И все норовили его в морду чмокнуть. Стол уронили вместе с квасным жбаном. Письменного голову за бороду дергали и кричали: «Я те бороду вырву, козел сибирский! Пошто царев указ не блюдешь?»
Мирон озадаченно хмыкнул. Сегодня Сытов ни словом не обмолвился о том, что Петров посланник покушался на его бороду. Посчитал это за пьяное баловство? Испугался? Или все-таки затаил обиду и ждет теперь подходящего момента, чтобы отомстить по полной? Мирон крепко выругался про себя. Вот только чьих-то обид и мести ему не хватало! И так судьба держится на волоске. Придется повиниться перед Козьмой Демьянычем.
– Что? Сильно голова обиделся? – спросил Мирон.
– Да нет вроде. Осерчал маненько, это точно. Казаков велел позвать. Они вас схватили, в мыльню отнесли. Сам видел, ухи терли и холодной водой обливали, а еще поили чем-то, отчего вы блевали крепко, а потом заснули.
Мирон нахмурился. Надо же! Оказывается, грязная девка в его постели еще не самое стыдное, что он сотворил по пьяной лавочке. Он привстал на лежанке и в упор посмотрел на Захарку:
– А девка откуда взялась? Голова подсунул?
– Девка? – вытаращил глаза Захарка. – Не видал я никакой девки!
Взгляд лакея был чист и безмятежен. И Мирон понял, не врет Захарка, определенно девку не видел. Как же она пробралась незамеченной? И когда? Неужто голова ночью послал ее стирать белье, или это отговорки, чтобы подловить его на скверне, а потом отправить государю извет, де, посланник его больше пьянствует да девок насильничает, а то, что по цареву наказу должен исполнить, даже в голову не берет.
Вероятные последствия поклепа нетрудно было предвидеть. В лучшем случае его оставят на службу в Сибири, в худшем проведут сыск, и по возвращении в Москву им с большим удовольствием займется Федор Ромодановский…
– Пошел вон! – в сердцах бросил князь Захарке. – Вместо того, чтоб барина караулить, дрыхнешь без задних ног! Небось, когда вина поднесли, не отказался?
– Не пил я вина, – насупился Захар. – Каши чугунок слопал да молока попил, и не помню, вот вам крест, как в сенях очутился. Проснулся, в луже валяюсь. Озяб совсем. Волосья к земле приморозило!
Мирон хмыкнул, но по поводу лужи промолчал. Хотя в другое время всласть бы посмеялся над Захаркой.
– Ладно, иди! – махнул он рукой и закрыл глаза.
Заснул Мирон мигом. И не видел, как Захарка, подхватив кафтан и сапоги барина, задул светильник и на цыпочках удалился в сени.
Не прошло и двух дней, как вблизи острога появились конные посланцы бега и передали воеводе грамоту с новым приглашением Эпчея посетить его улус. Делать нечего, решили поехать. Под кафтаны надели на всякий случай бехтерц [37] и куяки. Мирону пришлось сменить служилое платье Преображенского полка на стрелецкий кафтан и порты. Куяк ему тоже подобрали. Пообещали, что хоть доспехи и с чужого плеча, и жмут немного в груди, но от стрелы и сабли защитят. Впрочем, Мирон быстро привык к непривычной тяжести и в новой одежке чувствовал себя превосходно.
Полсотни казаков сопровождали воеводу и его спутников вплоть до ущелья, вблизи которого поставили юрты родичи бега. Там казаки спешились и обустроили свой стан чуть в стороне от скопления юрт.
На Мирона все произвело впечатление. Он и впрямь был готов увидеть диких людей. Но в юрте Эпчей-бега было чище, светлее и, несомненно, богаче, чем в большинстве крестьянских, топившихся по-черному изб. Правда, Эпчей слыл хоть и кыргызским, но князем, и по здешним меркам – человеком знатным и богатым. А каково было в юртах простых кыргызов, того Мирону пока не довелось видеть.
Гостей Эпчей принимал в почетной южной части юрты, что располагалась от двери до очага на мужской половине. Потчевал разными яствами за низким круглым столом. Сидели на мягких кошмах, покрытых сверху коврами из собольих и лисьих шкур, в окружении подушек, чтобы было на что опереться сытому и пьяному гостью.
Мирон сдерживал себя, не выказывал удивления, но воевода вертел головой по сторонам и то и дело, склонившись к нему или к Козьме Демьянычу, шептал: