И тут же один из монахов, отбросив дубину, бросился в ров. И вынырнул уже с младенцем, который тут же заголосил на всю округу.
– Скорей, скорей, чаво возишься, ворона! – орал стражник, втаскивая бабу за косу в узкую щель между тяжелыми створками. А она, еще не зная, что дите живо, отбивалась, тянулась назад и вопила отчаянно, до рези в ушах, до зубовного скрежета. И этот крик, взлетая в небо, отражался от низких туч и надрывал душу…
Мирон, сжав до боли челюсти, наблюдал, как рванул на себя створку ворот монах, как подал ребенка бабе… Остальное скрыли плотные клубы черного дыма.
За рвом уже полыхало вовсю. Сплошная стена пламени поднялась до небес. Пылали стога сена, овины с соломой, высокие дровяники и сеновалы. Занимались огнем хибары, сараи, поленницы дров и длинные рыбные лабазы.
Вспыхнуло разом и плотбище. Огненный вал снес кутузку, ревя, подмял под себя дощаники, расшивы, рыбачьи лодки. Вода в реке побагровела, красные всплески порхали над волнами, метались от берега к берегу.
А лавина пламени катилась по траве дальше: к тайге, к увалам, под ноги калмацких лошадей, оставляя за собой серый пепел да черные угли. Избы корчились в огне, трещали, хилая церквушка полыхнула, как огромная свеча. Сгусток пламени оторвался от купола и взвился в небо огромной жар-птицей; а может, то рванулись ввысь мольбы людей к Всевышнему?
Церковь рухнула, взлетела туча искр и опала на реку.
Гудел набатный колокол…
Краснокаменцы торопко крестились…
Но головная рать калмаков в тот день так и не подошла к острогу. Видно, решили, что ничего не потеряют, если начнут приступ позже.
На самом деле у контайши была еще одна причина отложить наступление на сутки, но о ней защитники острога узнали через несколько дней.
Ойратский лагерь смахивал скорее на кочевье, чем на боевой стан. Рогожные и кожаные шатры, войлочные юрты, обозные телеги, кибитки, лошади и боевые верблюды у коновязей придавали ему вид степного улуса. Только обилие оружия да некоторый порядок в расположении выдавали, что это – военный бивак. Здесь каждый был занят своим делом. Кузнецы развернули походные кузницы и принялись подковывать лошадей. Забегали вестовые от одного куреня к другому, задымили костры; над ними на железных треногах закрепили котлы с водой, развесили на огромных вертелах овечьи и бычьи туши…
Мирон смотрел на сотни юрт и шатров, разбитых внизу, на кибитки, на дымки костров: там на вертелах уже жарилось мясо, а в котлах кипела жирная похлебка. Запахи поднимались вверх, кружили голову. Мирон вспомнил, что не ел с утра, но не мог уйти с галереи, словно от его ухода зависела участь города.
– Не-е, сегодня ойраты на приступ не пойдут, – послышался голос Сытова.
Мирон оглянулся.
– С чего вы взяли? – спросил сердито. – Может, они перед сражением сил набираются.
– Не скажите, – с довольным видом покачал головой Козьма Демьяныч. – Оне голодными приучены воевать, чтоб в кишках пусто было. Да и брюхо легкое к земле не тянет.
Мирон хмыкнул и отвернулся.
В осадном таборе ржали кони, громко переговаривались, суетились люди в желтых, зеленых, синих халатах. Лязгали доспехи и оружие. Сверкали шлемы, украшенные разноцветными султанами, отсвечивали зерцалами красные и черные круглые щиты. А вдали, на холме, куда ни стрела не долетит, ни пуля, ни пушечное ядро не достанут, взгляд выхватил пять или шесть высоких шатров – зеленых и желтых с позолотой, в окружении хвостатых знамен и стягов. Двойной ряд кибиток, поставленных вплотную друг к другу, отделял шатры от остального лагеря.
«Ханская ставка», – подумал Мирон.
Впрочем, немудрено, что он догадался об этом без подсказки Сытова. Сновавшие возле шатров всадники в богатых, расшитых золотом халатах, надетых поверх доспехов, явно были или свитой, или стражей хана Равдана.
Подступала ночь, а враг пока не предпринял никаких действий. Только в ставке Равдана глухо ухнула пушка, а следом над самым высоким шатром взметнулся полосатый флаг.
В остроге посчитали это сигналом к атаке. Отчаянно задудели рожечники, бросились к бойницам стрельцы и казаки, замерли возле орудий пушкари, ожидая команды от старшего канонира «Пали!». Натянули тетивы лучники, и разложили перед собой тяжелые болты самострельщики.
В стане врага громко загалдели, заметались воины, но и только, ничего знаменательного не произошло.
Стемнело. Ветер размел облака, и поднялась над горами и степью луна. Над всей необъятной Сибирью, наверно, полыхала она – огромная, пунцовая, окутанная черными клубами зловонного дыма.
Осадный табор понемногу затихал, но острог не засыпал долго. Скупо тлели в избах и клетях горнушк [47] да жирники, и погасли только под утро. Перед рассветом, когда немилосердно хочется спать, стража на башнях с рвением принялась выкрикивать славу сибирским городам.
– Сла-авен!.. – кричал невидимый в смрадной мгле стрелец, постукивая прикладом самопала в бревенчатый настил караульни. – Славен город Тобольск!
– Сла-авен город Томск! Сла-авен!
– Славен город Краснокаменск…
– Славен город Кузнецк… Тюмень… Иркутск сла-авен!..
В железных корчагах, отсвечивая кумачом, горела, бросаясь искрой, смолистая щепа. Боевые факелы освещали дрожащим светом крепостные стены и башни. И вдруг забухал набатный колокол…
Забегал, засуматошился острог. Но сотники и десятники быстро навели порядок, грозными окриками заставив проснуться боевой дух защитников города. На стены бежали служивые; вылезло из шатров, шалашей, из-под телег все посадское ополчение.
Дозорный на башне дал знак: к крепостным воротам шел через вал человек с белой тряпкой в руках. Шел, шатаясь, едва передвигая босые ноги. Воевода признал в нем краснокаменца. Кыргызы увели его в плен еще три года назад. Посланца впустили в острог через потайной лаз. Он, желтолицый, измученный, молча вынул из-за пазухи узкую, скатанную в трубку бумагу и подал ее Ивану Даниловичу. То был второй лист от хана, писанный на двух языках: монгольском и русском. Равдан повелевал воеводе кровь не проливать, Енисей-реку очистить тихо и никогда на эти рубежи ногой не ступать. Далее он снова требовал выдачи аманатов и возврата ясака за пять лет, что собрали русские албанщики с его, Равдана, данников-кыргызов. За послушание обещал богатые подарки и милости… Правда, судя по всему, хан не слишком надеялся на послушание, потому что в конце послания принялся угрожать.
«Если ж ты, Ивашка, – обращался он к воеводе, – станешь поперек моей воли и начнешь бой, мои воины крепость и острог сожгут, людей побьют, а тебя, как паршивую собаку, посадят на кол…»
Пока зачитывали ханские посулы, воевода, с налившимся кровью лицом, сердито пыхтел. Затем спросил посланца: