– Что? Велико войско у Равдана?
– Говорят, тыщи три верховых, да еще пеших тыщи две, да на подходе с тыщу работных людей, что рвы засыпают и мосты через них наводят. Пушек долгомерных с ними десять да малых с дюжину. А ядра по пятнадцать да двадцать фунтов. Воины, те, что пешие, все с луками да пиками, но есть и с одними ножами. Огневые пищали лишь у калмаков, да и тех немного.
– Слыхал я, что кыргызам тоже боевой запас достался с Большереченского острога?
– Достался, – ухмыльнулся казак, – токо ихний главный шаман сказал, что в самопалах да мушкетах дух Эрлика, кыргызского дьявола, значитца, живет, и быть от того огня всем худо. Так что кыргызы то оружье в костер бросали вместе с пороховыми зарядами. Грому было до небес. Добрую дюжину кыргызов на месте уложило.
Пленника Равдану возвращать не стали, только выстрелили из затинной пищали камнем, обернутым ханским посланием, а поверх того послания красовался жирно нарисованный кукиш.
* * *
Порозовели снежные шапки дальних гор. Угасли ночные костры осадного табора. Люди на стенах острога и крепости переговаривались сиплыми после короткого сна голосами, почесывались, кряхтели, зевали во весь рот. Ждать пришлось недолго. Ударил набатный колокол; на площади ему вторил соборный. Но теперь он гудел не благостно, не молитвенно, а грозно и тревожно, как его собрат на крепостной башне.
Воевода, стоявший рядом с Мироном, поднес к глазам подзорную трубу и, свирепо сопя носом, уставился на калмацкий стан. Затем, опустив трубу, высморкался в два пальца, и так оглушительно, что гул пошел окрест.
Во вражеском лагере вновь грянули огромные тумбаны и деревянные кенкерге – барабаны поменьше, а над ханской ставкой взметнулось длиннохвостое желтое знамя с распластанной черной птицей.
Началось! Мирон почувствовал, как, словно в ознобе, натянулась на скулах кожа. Пьянящее чувство опасности, азарт боя и нараставшая ярость холодили щеки и сушили рот.
Студеный ветер с реки задувал в лицо, но Мирон, не отворачиваясь, смотрел, как почти мгновенно выстроились внизу в длинные шеренги калмацкие воины. А с холма, где находилась ханская ставка, ударили пушки, но ядра не долетели до стен, упали, какие в ров, какие на пепелище, что осталось от приострожной деревни.
Вражье войско сначала медленно, а затем почти бегом двинулось вверх по горе. Казалось, всколыхнулась морская гладь, и огромные волны ринулись на острог.
Первая волна – ойратские мушкетеры с подоткнутыми за пояс полами халатов, – катилась под прикрытием огромных, в рост человека плетеных щитов, которые по двое тащили полоняники – русские мужики и бабы, худые, грязные, изможденные. У мушкетеров – фитильные ружья с сошками, за спиной щиты из деревянных, стянутых ремнями планок. Вторая волна несла лучников с боевыми луками, с тремя, четырьмя колчанами на спине, тоже под прикрытием щитов и пленников…
Барабаны били не переставая. Ритм их участился, и воины побежали быстрее, быстрее. Желтые яловц [48] на шлемах сотников мелькали, как солнечные зайчики. «Хорошая цель для стрелков!» – подумал Мирон и потянул из рук Захара пистолет, хоть и понимал, что пистолетная пуля здесь бессильна – слишком далеко.
Защитники острога молча наблюдали, как поднималась снизу вражья рать. Как карабкалась, ползла, корячилась на линиях заграждения, но все ж неумолимо приближалась к стенам города. Как за десяток саженей от первого рва упали на колено мушкетеры. И, прикрываясь щитами, выстрелили. Взвились над стволами дымки. Первые пули полетели в стрельцов и казаков, прильнувших к бойницам. Дружно взревели защитники острога. Грохнули со стен ответные выстрелы, пушечные и пищальные, более прицельные и потому удачные. Выкосили поляны в сплошной массе бежавших. Но место отступивших назад стрелков заняли лучники. Взметнулась вверх туча стрел, словно огромный пчелиный рой вырвался на волю и закрыл небо. Стрелы выли, зудели, визжали. Во сто крат громче, чем в стане Эпчей-бега.
Из острога обрушился на наступавших ответный ливень стрел. Но калмаки все бежали и бежали, прикрываясь щитами и умудряясь посылать стрелы. Одну за другой, почти мгновенно. Они приседали на колено, а из-за их спин летели в русских воинов уже пули успевших перезарядить свои мушкеты стрелков…
– У, чертова орда! – Захар подхватил лук упавшего рядом казака. Стрела прошила того навылет. И принялся ловко отряжать стрелы в ревущего внизу врага.
– С нами бог! – долетел до Мирона голос воеводы.
Иван Данилович взмахнул над головой мечом и ринулся с крепостной стены вниз к острожным воротам.
Снова заговорили на башнях пушки, затявкали по-собачьи затинные пищали, раскаленные ядра и пули полетели в противника.
– Картечью пали! – взмахивал рукою канонир.
И пушки с ревом плевались огнем, выбивая новые проплешины в рядах наступавших. Но эти проплешины мгновенно затягивались, как затягивается травой вспаханная земля. Человеческая масса лилась, как вода из бездонного ведра, затапливая все вокруг и не оставляя надежды на спасение.
Из-за спин бежавших выдвинулись внезапно воины, тащившие длинные осадные лестницы и лесины с торчавшими на ладонь сучьями.
А из таежного лога, натекая на острог, ринулась вдруг конная лава. Низко пригнувшись к гривам маленьких лохматых коней, с ревом и визгом неслись к его стенам всадники. Сотни узкоглазых конников в боевом раскрасе – с черными разводами на лицах.
– Кыргызы! – пронеслось над острогом.
А всадники в низко надвинутых малахаях, в легких доспехах уже закружили карусель под стенами острога, посылая беспрерывно стрелы в бойницы и поверх кольев, поддерживая тех, кто карабкался по тыну вверх. Повалились вниз убитые и раненые русские защитники прямо на копья наступавших; там и тут замолчали пищали; упали, обливаясь кровью, возле своих пушек три или четыре пушкаря…
В городе занялись пожары от огненных стрел, что пускали конные лучники. Оставляя дымные хвосты в небе, стрелы яркими птицами перелетали первый и второй тыны, впиваясь в заплоты и стены изб, падая на тесовые кровли и сухой, как порох, гон [49] Бабы, старики, дети метались в дыму и огне, пытались водой из бочек заливать пламя, но напрасно. И скоро острог затянуло черным вонючим дымом.
Дикая животная сила давила на стены острога, лезла вверх с неуемной жаждой крови и неукротимой яростью, сметая все на своем пути. Сверху на них валились бревна, летели камни, лилась горячая смола. Но ничто не могло сдержать эту силу, дымившуюся от напряжения, упивавшуюся битвой, запахом крови и человеческим страхом. И остановить ее было так же невозможно, как погасить лесной пожар, плеснув на него из ведра.
Уже обрушились обходные настилы, подломленные тяжестью дравшихся врукопашную калмацких и русских воинов. Вражеские лучники уже оседлали забрал [50] и лупили стрелами без разбора в своего ли, в чужого, одурев от запаха и обилия крови.