Хлопнула дверь, впустив несколько человек. Первым вошел Мирон, стукнувшись головой о низкую притолоку. За ним – Овражный, Захар, Никишка, Игнатей. Тонкий слой снега, запорошивший их плечи, мигом растаял в избяном тепле. Мужики сняли шапки и шагнули к лавке.
– Пришла в себя? – спросил Мирон.
– Нет пока, – отозвалась Олена. – Но водички испила. И жару вроде нет. Я ей рану смольевой водой промыла. Не должна загноиться!
– Это Айдынка, бегова дочка! – подал голос Никишка. – Хорошая девка, справная! Теркен ее за Тайнаха сватал, так она взъерепенилась. Сам видел!
– Истинно, Айдынка, – согласно закивал распоп. – Я сначала ее не признал. Все их девки для меня на одно лицо.
Мирон же молча рассматривал точеное, словно рукой искусного мастера вырезанное личико. Нежные губы, высокие скулы, тонкие дуги бровей. И множество косичек, в беспорядке разбросанных по подушке в кумачовой наволоке. Невыносимая жалость к этой худенькой девочке захлестнула сердце. Ее-то за что так жестоко? По-подлому? Тонкая жилка билась на хрупкой шейке. Он пригляделся внимательнее. Дышит ли? И поправил одну из косичек.
– Как ты думаешь, кто их и за что положил? – Мирон выпрямился и посмотрел на Овражного.
Есаул пожал плечами:
– Из тех наверняка, кто не хотел, чтобы Теркен шертовал русским. А это могли быть и родичи-кыргызы, тот же Тайнах, к примеру, и мунгалы, и калмаки. Многим Теркен дорожку перешел!
– Знали, где прикончить. Непременно под русским острогом. – Мирон нахмурился. – Теперь есть причина на нас это свалить. Дескать, к ним с миром шли, а они всех порешили. – И снова посмотрел на Айдыну. – Девчонку и ту не пощадили!
– Айдынка эта – ухо с глазом! – засмеялся распоп. – Видели мы с Никишкой, как она на саблях билась с Тайнахом. Тот озверел, а сладить с ней не мог.
– Ой, врешь, Фролка, – улыбнулся Мирон. – Небось жбан араки выпил, вот и помстилось!
– Не врет, – заступился за приятеля Никишка, – и впрямь как мужик дралась. Одолела Тайнашку. Это в тот вечер случилось, когда их отравить хотели. Я уже сказывал, как Теркену, то бишь ее отцу, и Тайнаху, песьей душе, зелья в араку подсыпали.
Мирон посмотрел на тонкие в запястьях руки девушки, лежавшие поверх одеяла, и недоверчиво хмыкнул.
…Он только к вечеру вернулся с Игнатеем с варниц, которые поставили на озере неподалеку. К счастью, оно оказалось соленым. Так что быть острогу со своей солью. Первым его встретил Захар и тотчас доложил об утреннем происшествии. Следом подоспел Овражный. Смотрел есаул угрюмо.
– Ой, беда, – покачал он головой. – Самого Теркена, чаадарского бега, положили под острогом. И с ним девять человек укокошили. Ехал к нам с добром, но кому-то не по нутру это пришлось. Коней забрали, оружие, все подарки, что в острог везли. Никишка и распоп сказывали, дюже богатые подарки были. И кони хорошие!
Андрей широко перекрестился:
– Да Бог с ними, с подарками! Людей жалко! Зарезали их и глаза выкололи. Это по ихней вере, чтоб душа не узнала убивцев и не отомстила, когда по свету летать будет. Но в груди у Теркена нож по недоумке оставили. На нем тамга неизвестная: стрела в круге. Я аманатам нож показывал. В голос твердят, нет у кыргызов такой тамги. Может, и есть, счас правду не узнаешь. Похоронили их по-людски, под стеной, хоть и нехристи они!
– Одна девчонка в живых осталась. Видно, дочка Теркена или кого из дружины. Она почему-то в стороне от шатров лежала, – добавил Захарка. – Можа, выскочить успела? Стрела почти навылет грудь пробила. Девка крови много потеряла. Олена ее выхаживает. В вашу светелку ее положили, чтоб не тронул кто…
Мирон быстрым шагом направился в избу, которую все лето делил с Овражным, а ближе к осени к ним перебрался Захар. Острожный писарь скончался от непонятной болезни. Съел, дурак, сырую печень убитого на перевозе через Абасуг медведя и через неделю пожелтел весь, кожа на ладонях и ступнях слезла… Так что Захарке хошь не хошь, но пришлось заниматься приказными делами.
– Собака ее спасла, – тихо сказал за его спиной Захар. – Выть зачала. Сторожа на башнях услыхали. Шибко страшно выла! Мы вон, с Андрюхой, – кивнул он на Овражного, – когда к стану вышли, живо девчонку углядели.
– Пес, видать, к ней на брюхе приполз, – вздохнул Овражный. – Кровяной след аршина в три оставил. У самого в боку стрела торчит. То зубами ее тянет, то девке руки лижет. На нас рычать пытался.
– Адай это, пес девчонкин, – пояснил Фролка. – Оне друг без друга никуда!
– А пес-то выжил?
– Живой псина, живой! – радостно сообщил Никишка. – Пока стрелу вынимали, думали, сдохнет. Нет, стерпел, даже не взвизгнул. И руку мне после лизнул!
Мирон подошел ближе, он склонился над Айдыной.
– Не дышит? – с тревогой спросил Олену.
– Дак она, как птичка, и не слышно ее, – стряпуха подтянула повыше одеяло, прикрывая повязку. Затем поднялась на ноги и, подбоченясь, окинула мужиков грозным взглядом. – Шли бы вы отсюда, господа хорошие! А то разит табачищем, хоть окна в избе выставляй! – И снова посмотрела на девушку. – Надо бы ей серьги снять. Неловко ей лежать в них. Вишь, как уши оттянули!
– Погоди! Я ж говорю: не дышит она, – на лице Мирона появилась болезненная гримаса. И, не обращая внимания на стряпуху, склонился еще ниже, к губам раненой.
…Чье-то дыхание коснулось ее щеки, запах табака защекотал ноздри. Она чихнула и открыла глаза. И молча ткнула кулаком прямо в нос орысу, чье страшное волосатое лицо нависло над ней. Орыс вскрикнул и отшатнулся, зажимая нос ладонью, из-под которой потек струйкой кровяной ручеек. Вокруг загалдели люди. Айдына обвела их взглядом. Серые тени шевелились, наползая, со всех сторон. Совсем не осталось сил, чтобы с ними бороться. Она устало закрыла глаза. И лунный каяк вновь понес ее, раскачивая, по облачным волнам…
– Я ж говорю: боевая! – возликовал Никишка.
А Мирон, прикладывая к носу смоченную холодной водой тряпицу, усмехнулся:
– И вправду дышит!
Кто-то назойливо касался ее лица руками, трогал шею, тянул за волосы… И вдруг она поняла: с нее пытаются снять серьги. Те самые, которые она пообещала Ончас не снимать, пока не вернется домой.
– Пусти! – закричала она, как ей показалось, не своим голосом, а на самом деле едва слышно прошептала: – Отдай серьги!
Открыв глаза, она тут же зажмурилась от избытка света. Где она, как оказалась в этом солнечном, сверкавшем белизной пространстве? Единственное яркое пятно – расплывшееся, мутное поначалу, проявилось, как изображение на фотобумаге, в ореоле рыжих волос…
– Мама! – прошептала Татьяна и улыбнулась: – Откуда ты взялась? – И тут же забеспокоилась, поднесла руки к ушам. – Где мои серьги? Кто их снял?
– Танечка! – радостно воскликнула мать. – Пришла в себя!