Тут Абу-аль-Хаир поклонился, не говоря ни слова, знаком подозвал своего раба, неподвижно сидевшего невдалеке на корточках, подобно эбеновой статуе, и тихо проскользнул в комнату.
Погруженная в раздумья Катрин, несколько, впрочем, утешенная его словами, направилась в свой чуланчик, чтобы привести себя в порядок, прежде чем спуститься к дяде. Услышав, что он по-прежнему зовет ее, девушка перегнулась через балюстраду и крикнула как можно громче:
– Одну минуту, я сейчас приду!
Через некоторое время она вплыла во двор, гордая, как королева. Коричневое льняное платье прикрывал герцогский плащ, плотно уложенные косы были упрятаны под шелковый капюшон, придавший ей сходство с юным монахом. Ее появление встретил отчасти грозный, отчасти радостный взгляд мэтра Матье и откровенно восторженный – Жака де Руссе. Заметно взволнованный встречей капитан немедленно подбежал к ней, подал руку и помог перейти через огромную лужу. Катрин ответила ему рассеянной улыбкой и поспешила к дядюшке, стоявшему посреди двора, руки в карманы, шапка набекрень.
– Доброе утро, дядюшка. Как вам спалось?
– Куда ты запропастилась?! – ворчал Матье, целуя подставленный ему лоб. – Я уже битый час тут надрываюсь, зову-зову, зову-зову…
– Просто прошлась по росе, замочила подол – пришлось переодеваться. Ну как, поехали?
– Что это ты вдруг заторопилась? Будто забыла про нашу чудесную находку?
Катрин отвернулась с лукавой улыбкой, сказав так громко, чтобы и на втором этаже было слышно:
– Довольно мы о нем заботились, отнесли в гостиницу, нашли врача… Выполнили свой долг и теперь можем ехать дальше. Скорей! Я хочу домой!
Твердым шагом подошла она к мулу и, нимало не смущаясь тем, что стремя ей держит не старый Пьер, а Жак де Руссе, взобралась в седло.
– Благодарю вас, мессир. Очень любезно со стороны его светлости было послать вас нам в провожатые. Какая честь и, главное, какое удовольствие находиться с вами…
Смущенно покраснев, молодой человек вскочил на лошадь и отдал приказ солдатам трогаться в путь.
Любезные слова Катрин чрезвычайно обнадежили его. Видя почести, оказываемые девушке, он не сомневался, что герцог Филипп дорожит ею и вскоре сделает своей наложницей. Но женщина всегда вправе выбирать, и, может статься, капитан в дороге еще получит свое. Он пустил лошадь шагом в надежде, что беседа, так мило начавшаяся, в том же духе и продолжится. Но Катрин внезапно впала в меланхолию и отвечала ему невнятно, невпопад, опустив глаза и нахмурившись. Жак де Руссе, в свою очередь, замолк, утешаясь тем, что может по крайней мере постоянно любоваться прелестным профилем.
Окончательно успокоенный надежностью такой охраны, Матье дремал, покачиваясь в седле. Погруженная в свои мысли, Катрин попыталась возродить в памяти суровый образ рыцаря. Его лицо в минуту нежности. Стремительность, с которой все вдруг изменилось, пьянила, как вино. Чтоб обрести надежную почву под ногами, нужно скорее вернуться домой, в круг повседневных дел, к привычным милым лицам мамы, сестры и, конечно же, Сары – Сары, что читает в ее сердце как в раскрытой книге и как никто знает мужчин. Боже, как ей хотелось видеть Сару! Торопить всех, без устали стегать мулов, пока вдалеке не покажутся стены Дижона! Домой, домой!
Но под неспешным мулом дороги Фландрии тянутся и тянутся бесконечно…
В церкви Дижонской Божьей Матери шла утренняя служба. Хотя яркое июльское солнце давно осветило шпили города, здесь по-прежнему было темно и сыро. Узкие стрельчатые окна и в обычные дни пропускали не много света, а сейчас их к тому же до половины завесили черным бархатом. Повсюду плескались темные полотнища: на церквах, на фасадах домов. Уже неделю вся Бургундия носила траур по своей безвременно скончавшейся герцогине Мишель Французской. Она умерла 12 июля во дворце Гента; поговаривали, что причиной тому – подосланный яд.
Пополз слух, будто ее ужасная мать, Изабелла Баварская, приставила к ней мадам де Виевиль и что дама эта и отправила герцогиню в мир иной. А все потому, что злобная королева терпеть не может своего сына Карла и всячески препятствует его сближению с зятем, тогда как Мишель старалась их примирить.
Узнав о случившемся, герцог немедленно отправился в Гент, оставив в Дижоне управительницей свою мать, Маргариту Баварскую, кузину Изабеллы и ее злейшего врага…
Вот о чем думала Катрин, стоя на коленях рядом с Лоизой. Бедной девушке казалось, что молитвы сестры никогда не кончатся. Со времени их переезда в Дижон Лоиза с неизменным рвением молилась перед статуей Черной Божьей Матери, такой древней, что никто уже не знал, откуда она, и называли-то ее по-разному: одни – Божья Матерь Помощница, другие – Божья Матерь Утешительница. Перед ее печальным ликом, едва различимым в тусклом мерцании свечей, и суровым ликом младенца Христа простаивала Лоиза часами, вознося слезные молитвы. Чтила Божью Матерь и Катрин, но столь длительные предстояния едва выдерживала, участвуя в них лишь для того, чтобы сделать сестре приятное и спастись от ее желчных поучений.
Чудовищно переменилась Лоиза.
Катрин с трудом узнавала в сварливой старой деве, выглядевшей много старше своих двадцати семи лет, ту нежную отроковицу, которую отец ласково называл «наша монашенка».
Вначале с ней творилось что-то странное: она расцарапывала в кровь свою грудь, забивалась в темный угол, никого к себе не подпускала, в ответ на уговоры домашних только выла и металась. Раздирала одежду, сыпала в рот горсти золы и только спустя немалое время стала есть заплесневелый хлеб, запивая гнилой водой. На теле она носила волосяной пояс, усеянный шипами. Шипы впивались в нежную кожу, раздирая ее до ужасных язв. Однажды Жакетта чуть не умерла со страха, услышав, как дочь в исступлении умоляет замуровать ее в стену.
Много ночей потом провела бедная Жакетта в слезах и молитвах, когда же ей удавалось на краткий миг забыться тяжелым сном, она неизменно видела один и тот же невыносимый кошмар: Лоиза в грубой полотняной рубахе стоит на камнях, а вокруг нее каменщики неторопливо возводят стену… Стену, которая навеки отъединит ее от всех живых. Там, внутри, она всегда будет стоять на коленях, там ее будет терзать свирепый холод, иссушать жара: в узкую щель, через которую будет проникать к ней воздух, добрые люди станут подавать ей молоко и хлеб…
Страшный, вечно темный колодец!
Катрин помнила, как среди ночи дикие крики матери будили весь дом. Домашние бросались к ней на помощь, люди в соседних домах испуганно крестились, одна Лоиза оставалась неподвижной, казалось, у нее уже нет сердца.
Она чувствовала себя до такой степени оскверненной, что обходила все церкви стороной, не смея к ним приблизиться, не смея смыть тяготивший ее грех покаянием и молитвой. Так прошел год…
Но вот осенью 1414 года к ним во двор зашел разносчик, и, после того как женщины накупили у него всяких мелочей, иголок, булавок, он присел немножко отдохнуть перед дальней дорогой. Разговорились. Оказалось, что он идет с севера. Слово за слово, и рассказал разносчик, что Кабош с его ребятами укрылся было в Бапоме, но туда, к несчастью, вскоре нагрянули арманьяки, окружили город, ворвались в него, переловили кабошаров всех до единого, вздернули Симона-живодера повыше да на короткой веревке, а с ним и многочисленных его сподвижников.