Пока первосвященник, пребывая в задумчивости и размышлениях, стоял на балконе, в зал ввели проповедника. Каиафа повернулся лицом к пленнику и сразу заметил, что на нём сейчас не было тяжёлых цепей, в которые того заковали ещё вчера в саду, да и в крепость к римлянам отводили так же в кандалах. Первосвященника этот факт очень разозлил и даже обидел.
«Пилат специально снял цепи, чтобы унизить меня, – зло подумал Каиафа, – ну, ладно, и этого я не забуду!»
Сегодня главному жрецу в принципе нечего было опасаться. Судьбу подсудимого уже предрешили прошедшей ночью, когда за деньги первосвященника члены Синедриона единогласно поддержали его предложение убить проповедника из Капернаума. Сейчас же пленника, загодя осуждённого на казнь, судили вторично и лишь для того, чтобы только соблюсти видимость закона. Каиафа жестоко ненавидел самозванца, хотя видел его лишь мимолетно – давно, почти двадцать лет назад. И, конечно же, вчера, точнее – нынешней ночью. Но вспоминать годы своей нищенской молодости Иосифу не очень хотелось, а посему он напрочь вычеркнул ту встречу, самую первую, из своей памяти.
Итак, проповедника привели в зал. Он стоял перед первосвященником, и судебное заседание Синедриона началось. Вызванные свидетели начали быстро давать заученные накануне показания. Первосвященник даже не слушал их, ибо знал, что те скажут именно так, как надо было сказать, ведь он сам, лично, беседовал с каждым свидетелем и каждому из них подробно объяснил, как и что должно свидетельствовать в суде. Иуда, который обещал быть, в зале не присутствовал. Главному обвинителю специально приготовили занавес, из-за которого он сказал бы веские свои слова, но Искариот вообще не пришёл на заседание Синедриона. Его искали повсюду слуги первосвященника и храмовые стражники, но их поиски не увенчались успехов. Иуда пропал, исчез, сгинул, словно его никогда и не было. Это известие, конечно, разозлило жреца, но поделать он уже ничего не мог.
Каиафа в своих планах предполагал закончить суд только одним решением – суровым приговором, по которому самозванцу была уготована смерть не простая, но через казнь, позорную и жестокую, на кресте, вместе и рядом с самыми гнусными и мерзкими преступниками: вором, убийцей и грабителем. Первосвященник яростно желал этим лютым наказанием уравнять проповедника в правах с обычными бандитами, дабы в первую очередь запомнилась его смерть для всех людей как вполне законное возмездие за нарушение правил поведения в обычной жизни и затем уже священных заветов. А ещё в тайне души Каиафа замышлял оставить у потомков память о Назорее, как о самом заурядном и обычном злодее и насильнике, но не как о пророке.
«И никакой жалости, никакой милости, а тем более спасения. Нужно постараться избежать любой случайности, даже если вмешается прокуратор, ибо результат должен быть только один и именно тот, что я вынес смутьяну ещё много месяцев назад», – думал первосвященник, пока свидетели давали показания.
Каиафа стоял посередине зала, когда подготовленные им «очевидцы» преступных высказываний и дел самозванного пророка бойко один за другим начав говорить, вдруг стали путаться в своих показаниях и вскоре вообще замолчали, отводя глаза в сторону, дабы не встретиться взглядами ни с первосвященником, ни с подсудимым. Наступила гнетущая пауза, грозившая сорвать судебный процесс, продлись она ещё какое-то время. Вопросов никто не задавал, так как ни один из присутствовавших не знал своей роли в этой игре, полностью положившись на первосвященника Каиафу. Члены Синедриона были недовольны, но особенно в раздражённом состоянии пребывал Ханан. Его худое лицо выглядело злым от негодования, которое бушевало внутри бывшего главного жреца. В зале заседания царила полная тишина. Казалось, что всё! Суд сорван! Но не таков был Иосиф Каиафа, чтобы так глупо и бездарно потерять уже завоёванную победу. Хитрый и изощрённый его ум быстро нашёл выход из создавшегося положения. Каиафа вдруг резко повернулся к подсудимому и, глядя тому в глаза, угрожающе спросил:
– Что ты ничего не отвечаешь? Что они против тебя свидетельствуют?
Первосвященника распирало чувство полного превосходства над пленником, и ему очень хотелось продлить свой триумф, к которому шёл так мучительно и долго. Однако обвиняемый молчал. Опять первосвященник спросил его и сказал ему:
– Ты ли Христос, Сын Благословенного?.
Иисус коротко ответил:
– Ты сказал!
Тогда первосвященник, разодрав одежды свои, прокричал на весь зал:
– На что вам ещё свидетелей? Разве вы не слышали богохульство? Как вам кажется?
Дружно кивая, молчаливым согласием ответили члены Синедриона на вопрос первосвященника Каиафы. Говорить более было не о чем, они уже приготовились заслушать и вторично утвердить подписанный ночью приговор, свиток которого начал торжественно разворачивать главный настоятель иерусалимского Храма, тем неожиданней для них всех прозвучал тихий и спокойный голос подсудимого.
– Если это дело, за которое судите меня, от человека, оно падёт само собой, а если от Бога, то, как вы смеете противиться делу Божию? – вдруг спросил всех находившихся в зале пленник. – Всё равно вам не удастся остановить его, даже если отправите меня на смерть! Жестоковыйные люди с обрезанными сердцем и ушами! Вы всегда противитесь Истине и Духу, как отцы ваши, так и вы! Кого из пророков не гнали отцы ваши? Они убили и предвозвестивших пришествие праведника, которого предателями и убийцами сделались ныне вы, вы, которые приняли закон при служении ангелов и не сохранили…. Вы полагаете, что являетесь правителями этого мира? Зло царствует в мире. Сатана – царь этого мира, а значит и ваш царь, и вы ему повинуетесь! Глупцы! Неужели вы стали слепцами и не видите, что всеми вашими поступками и мыслями руководит дьявол? Цари убивают пророков, священники и книжники не поступают так, как велят поступать другим. Праведники вами преследуются, и единственная доля добрых и честных людей – слёзы… – с трудом шевеля разбитыми губами, не проговорил, но почти прошептал истерзанный храмовыми слугами да ещё избытый кнутом моего легионера узник.
Такой дерзости от пленника не ожидал никто. Эффект от речи осуждённого превзошёл напыщенные слова, сказанные главным жрецом, весь его пафос и патетику. Молчали буквально все. Члены Высшего совета с открытыми от удивления ртами и широко раскрытыми глазами испуганно и тревожно глядели то на первосвященника, то на подсудимого, то друг на друга. Каиафа, который после своего столь эмоционального и блестящего выступления успел сесть обратно в кресло, даже чуть привстал из него, но не найдя быстро нужного ответа, в растерянности опустился. Он судорожно хватал ртом воздух, будто вновь его горло перехватила железная удавка, а мелко дрожавшие руки выдавали жуткое волнение. Иосиф и его тесть не планировали предоставлять последнее слово осуждённому, но тот выступил, не дожидаясь разрешения Каиафы. Первосвященник какое-то время пребывал в лёгкой панике и потому даже выглядел немного потерянным и чуть подавленным. Каиафа вдруг понял, что нельзя давать возможности проповеднику говорить далее, ибо стало вполне очевидно, что скажи сейчас пленник, хотя бы ещё несколько слов, и все старания, усилия и стремления первосвященника добиться победы пойдут прахом.