Неохотно поднявшись, он зевнул, отодвинул в сторону дверь и выглянул в коридор.
Все в вагоне спят, только курит у приоткрытого окна один из хмурых мужиков — чего ему не спится? Мерно отсчитывают стыки колеса, скрипит старый вагон, хлопнула дверь в соседнем тамбуре, и Ромин сразу насторожился — кого еще там носит? Или Скопин решил начать с дальнего вагона, а потом убраться поближе к своему?
Осторожно пройдя по коридору, Ромин чуть приоткрыл дверь, ведущую в тамбур и тут же захлопнул ее, судорожно нашаривая ключ, чтобы запереть замок.
Там, в тамбуре, просто бросилось в глаза неестественно бледное, с прилипшими ко лбу мокрыми от пота волосами лицо напарника и рядом с ним кто-то в форме — широкая спина, перекрещенная ремнем портупеи, и другие темные фигуры. А Скопин — сразу ставший жалким и маленьким, — послушно выходил с этими людьми в соседний вагон.
— Спокойно! — вдруг прихватили Ромина сзади за руку, отнимая железнодорожный ключ.
Почти на затылке чувствовало чужое горячее дыхание и, словно молния, мелькнула мысль: мужичок, куривший в коридоре, его караулил, пока Скопина брали!
Послушно отдав ключ, Ромин вдруг рванулся в сторону, ткнув назад локтем. Еще ничего не поняв, просто почувствовал, что попал и, разворачиваясь, ударил поднятым коленом в голову согнувшегося от боли противника.
Отпихнув его, побежал по коридору в противоположный конец вагона, непослушными пальцами доставая пистолет — шалите, господа чекисты, так просто вам Романа не взять, не на того напали! Вам только скот вроде Скопина вязать!
Навстречу выскочил еще один контрразведчик, попытался поймать, но не успел, и вот уже совсем рядом дверь, ведущая в тамбур. Сзади грохнул выстрел, пуля расколола заменявшую стекло фанеру, полетели в разные стороны мелкие щепки; еще выстрел, глухой стук пули, попавшей в косяк, но Ромин уже успел выскочить на площадку.
Эх, остался бы у него ключ! Сейчас Ромин запер бы дверь тамбура и отцепил вагон: катитесь, голубки, к такой-то матери, а сам — в ночь и в лес.
Попробовать вылезти на крышу? Нет, не выйдет, не успеешь выбраться. Тогда рвануть в соседний вагон, забраться в туалет и высадить там оставшееся стекло? А позади гулко топочут сапогами, и каждый шаг отдается в голове похоронным набатом, бьет по ушам погребальным звоном подков на их каблуках.
Обернувшись, Ромин не глядя, куда стреляет, выпустил почти всю обойму, пятясь по площадке к торцовой двери вагона. Поезд на перегоне сильно качало из стороны в сторону, старые вагоны жалобно стонали и скрипели. Пистолет прыгал в руке, и пули уходили то в стены, то в пол, то в низкий потолок. Ну и шут с вами, главное — заставить преследователей отпрянуть, откатиться по коридору назад, боясь схлопотать в грудь кусок свинца.
Как все неудачно получается, а? Надо же именно такому стрястись! И как они только на них вышли, как додумались, как выследили, сумели подкрасться? Не выгляни он из служебного купе, так и взяли бы в нем тепленького, даже пикнуть бы не успел, а руки уже завернуты за спину и тряпка во рту. И поведут, словно козла на веревке под нож.
Рванув дверь, Ромин выскочил на подножку. Сильно ударил в лицо ветер, смешанный с горьким паровозным дымом, оглушил грохот колес, вагон мотало, и поручень подножки дергался как живой, готовый вырваться из рук и отбросить проводника в темноту, под откос.
Отшвырнув пистолет — некогда перезаряжать, — Ромин кошкой метнулся к вбитым в стенку вагона железным скобам, ведущим на крышу: надо рискнуть и попробовать уйти по крышам — пробежать по вагонам, а потом спрыгнуть — и в сторону, подальше от ставшей смертельно опасной железной дороги. Пусть шанс на удачу ничтожно мал, но стоит попытаться, поскольку иного выхода у него просто нет — не сдаваться же? Все одно, чекисты не пощадят.
Скобы показались жутко холодными и словно смазанными жиром — цеплявшиеся за них пальцы скользили по грязи и саже, налипшим на металл, но уже удалось ухватиться, подтянуть послушное тело и буквально вползти на крышу, ходуном ходившую под ним, как палуба карабкавшегося с волны на волну утлого суденышка, идущего по бушующему морю.
Куда бежать? Обратно, к хвосту поезда, или вперед, к паровозу? Вперед! Вдруг все же госпожа Судьба окажется этой ночью благосклонной и ему удастся отцепить вагоны, уехать к чертовой матери от погони, а потом пусть себе рыщут, пока не посинеют от бессильной злобы…
Пригнувшись, как будто собираясь упрямо боднуть летевший навстречу плотный поток воздуха, Ромин побежал по качающейся крыше, не думая о шуме собственных шагов — до этого ли теперь, надо скорее, скорее! Бросив быстрый взгляд через плечо, заметил темные фигуры позади себя. Выбрались за ним? Да, господа контрразведчики и здесь не отстают, того и гляди догонят, навалятся, а состав, как назло, начинает замедлять ход — видимо, они уже успели по вагонам добежать до паровозной бригады и приказали машинисту тормозить.
Неожиданно нога у Ромина подвернулась, и он споткнулся о трубу вентиляции. Не удержав равновесия, бывший поручик развернулся вокруг собственной оси и упал, с ужасом чувствуя, как его сносит к самому краю покатой крыши вагона — медленно, но неудержимо влечет к темной и страшной пропасти с грохотом колес внизу, к стуку реборд о края рельс, отполированных жуткой тяжестью ежедневно проходящих по ним составов.
Взвыв от отчаяния, он попробовал вцепиться ногтями в жесть крыши, но только слегка царапнул ее — тело стало неуправляемым и ухватиться просто не за что!
— А-а-а!.. — дико завопил Ромин, срываясь в темноту.
Страшно ударило в спину, сразу гася сознание, потом пошло молотить, как в жерновах и, словно насытившись, выплюнуло изуродованное тело на откос, освещенный равнодушной яркой луной. Проскрежетав по рельсам, поезд остановился, к телу бежали люди с фонарями в руках, но Ромин уже больше ничего не видел.
Последнее, что успело мелькнуть у него в мозгу, когда он сорвался с края крыши, было короткое словечко — Каин…
* * *
Все чаще болело сердце и короткие по времени бессонные ночи казались Ермакову долгими и длинными, как пустые коридоры управления — гулкие, слабо освещенные горящими вполнакала лампами в матовых абажурах, похожих на срезанные снизу капли молочно-белого, непрозрачного стекла, тускло сияющие над навощенным темным паркетом.
Словно идешь этими бесконечными коридорами, мимо долгой череды однообразных закрытых дверей, прислушиваясь, как к звуку шагов, к тяжелым и неровным ударам собственного сердца, тревожно ворочающегося в груди, ударяющего болью в ребра, плечо, горло, отдающей под левой лопаткой и заставляющей неметь руку.
Поизносила тебя жизнь, Алексей, укатала, как ту сказочную Сивку-Бурку, на своих крутых горках. Хотя разве возраст для мужчины пятьдесят с небольшим? Нет, видимо, прав любимый поэт жены Надсон — «как мало прожито, как много пережито»! Другим, наверное, хватило бы этого на несколько жизней, полных и ярких, до отказа насыщенных работой и событиями, требующих отдачи всего себя и самосожжения в тяжелом труде и кровопролитных боях. Разве болело бы сейчас сердце, если бы оно давно не привыкло переносить боль других, как свою собственную?