Бьернссон хотел было уйти, но увидел, что лекарь куда-то утек, стражники пьяны, и кроме него о Варназде вроде бы позаботиться некому, – и, несмотря на некоторое омерзение, остался. Свен Бьернссон не без оснований полагал, что этот человек сильно виноват в бедах своей страны: но стоит ли из-за этого рубить ему голову?
* * *
Государь Варназд немного заснул, а потом проснулся ночью и долго лежал, не шевелясь. Он вдруг с беспощадной ясностью понял, что жить ему – до тех пор, пока Ханалай не возьмет столицу, ну, и еще две-три недели. Потом он стал думать о Киссуре. Он думал, что Киссура убъют, пожалуй, раньше. Ибо Киссур имел еще надежду оправдаться в глазах государя: но не в глазах той своры, что оставалась в столице, знала о его верности государю, и за эту-то верность и ненавидела.
Варназд вытер глаза и вдруг чрезвычайно удивился, что думает о Киссуре, а не о себе. И тут же подумал о Нане: и тот был ему предан, и, очевидно, погиб. И опять государь удивился, что думает не о себе. А Андарз? Ведь тот был его наставником, таскал десятилетнему Варназду сласти, сцепился из-за него со всесильным Рушем, – сколько же горя он причинил Андарзу, чтобы тот повел себя так, как повел?
Тут он подумал о Мнадесе; об Ишнайе; o Pyше – эти были мерзавцы, эти думали лишь о власти и выгоде, казнь их была заслуженна, весь народ ликовал. Однако скольких же это он казнил?
Луна зябла за решеткой в небе, как потерявшийся белый гусь, и Варназд вдруг заплакал, поняв: Великий Вей, – как же это получается? Ведь он не Иршахчан, не Киссур даже, чтобы рубить головы как капусту, – но вот ему двадцать семь лет, и он подписал четыре приговора четырем своим первым министрам!
Варназд посмотрел в угол и испугался. Там, не шевелясь, сидел давешний проповедник. Теперь, в темноте, было видно, что это действительно не человек, а большое светящееся яйцо, посаженное в грубую рясу. Свет понемногу просачивался сквозь ткань, как сыворотка – через холстинку, в которую завернули свежий творог, и скапливался лужами на неровном полу. Скоро весь пол был залит сиянием, и оно поднималось все выше. Какие-то светящиеся нити протянулись к Варназду. Это было так страшно, что Варназд не выдержал и закричал, – и проснулся.
Было уже утро.
Никого рядом не было, только самозванец, лже-Арфарра, сидел рядом с мокрым полотенцем наготове. Варназд понял, что все это было сновидение, и о других он думал во сне.
– Зачем вы меня напугали ночью? – жалобно сказал Варназд.
Бьернссон положил ему на лоб полотенце и ничего не ответил.
– Зачем вы рассказали мне о Киссуре?
Опять ни звука.
– Как вас зовут на самом деле?
– Это больше не имеет значения. Я потерял имя, как вы потеряли власть.
– Вы, – прошептал государь, – не любите Ханалая. Этот указ о Киссуре у меня выманили обманом: я хочу написать, что он подложный. Еще я хочу написать указ, чтобы в городе не слушались никаких указов, на которые меня вынудит Ханалай.
«Да, – подумал Бьеронссон, – этот человек так и будет искупать свои грехи не раскаянием, а указами».
Усмехнулся и сказал:
– За такой указ Ханалай вас – выпорет, а меня – повесит. Я мало что могу: Ханалаю в нас обоих нужно только имя.
Варназд глядел искоса на яшмового аравана. Он видел, что этот человек его презирает. Это было обидно: ведь если Ханалай их обоих употребляет сходным образом, то чем один умнее другого?
– Это неправда, – сказал Варназд, – я сам видел ночью… Великий Вей, как вы меня напугали! И потом, – от ваших слов плачут тысячи, как же мог неграмотный разбойник перехитрить вас?
Бьернссон вдруг захихикал:
– Перехитрить? Меня? Да я его насквозь вижу! Только мне теперь все равно, какая крыса сьест другую крысу последней.
– А мне не все равно, – возразил Варназд.
* * *
Свен Бьернссон был не совсем прав, утверждая, что столица была спасена, так как конница Киссура налетела на семитысячный отряд мятежников и утопила его: мятежники задержались на берегу канала потому, что увидели с другой стороны неизвестно откуда взявшееся городское ополчение.
Дело в том, что едва в городе огласили указ об измене Киссура, глупый народ счел указ подложным. Поползли самые вздорные слухи: говорили, что государя умыкнули и держат силой, что в указе имя Чареники было подменено именем Киссура, что Арфарра не болен, а отравлен, что Чареника в сговоре с мятежниками, и что вообще у Чареники рыбья чешуя на боках.
В городе стали собираться, как год назад при бунте, отряды самообороны, поймали одного из гонцов Чареники, – и подняли тревогу. Представители от цехов и лавок явились к Арфарре, потребовали с него клятвы не умирать до победы над Ханалаем, и высыпали еще целую корзину слов.
Арфарра вздохнул, понимая, что войск у него нет, а те, которые есть, вооружены не мечами и копьями, а орудиями собственного ремесла, кому как сподручней – булочник – ухватом, а кожевник – кочедыком.
Делать нечего, – Арфарра повел своих лавочников к Левому Орху, половину посадил в засаде на вражеском берегу, а другую половину посадил в реке, на лодках, и велел жечь прямо на лодках костры. Арфарра рассчитывал, что передовые отряды Ханалая, незнакомые в деталях с местностью, в темноте примут костры на воде за костры на суше, и храбро кинутся в атаку, – и как он рассчитывал, так оно и получилось.
Два ханалаевых полка, Мелии и Аххада, утопли в реке и перетоптали друг друга, а тех, кто остался в живых, зарезали разъяренные ополченцы. И хорошо же потрудились ремесленники! Булочник работал ухватом, а сапожник – кочедыком, а красильщики построились в полк и лупили теми железными прутьями, которыми мешают индиго в чанах, и многие потом признавались, что со своим-то ухватом сподручней, чем с незнакомым мечом.
Возможно, Ханалай был неправ, приказав эту ночь войскам отдыхать, а к столице послав лишь две отборные части. Будь он сам во главе солдат, а не на пире по правую руку государя, кто знает, чем бы кончилось дело? Но войска наместника Ханалая прошли семь дневных переходов в два дня, не спали и не варили каши, а войдя в богатые пригороды, перестали слушаться командиров и начали грабить и… да что тут говорить! Не то что Ханалай, а сам государь Иршахчан не смог бы остановить грабеж и веселье.
Но самое главное – в глазах Ханалая и его войска война, с пленением государя, была закончена. Так оно, собственно, до сих пор и бывало. И поэтому Ханалай попридержал свои войска, чтобы дождаться на следующей день депутации из столицы, войти в нее мирно и спасти ее от потока и разграбления. И поэтому Ханалай безумно удивился, когда выяснилось, что лавочники в столице вовсе не считают войну законченной.
Да, признаться, и лавочники удивились тоже.
* * *
Через три дня Арфарра, покинувший постель, показал Киссуру погребальную корзинку. Корзинку доставили вчера вечером от яшмового аравана, лже-Арфарры, в порядке обычного обмена дипломатическими любезностями. В корзинке лежал протухший кролик, а к ручке был привязан указ самозванца. Указ, с самыми непристойными проклятиями, извещал, что если поганый Арфарра не положит свои гнусные кости в корзинку и не уберется из города, то будет превращен в протухшего кролика.