Хлопьянов чувствовал озноб. Пронзительные женские крики увеличивали страдание. Он оглядывал соседние лица, убеждаясь, что на этих лицах гуляют желваки, набухают жилы, наливаются ненавистью глаза.
С фургона выступал другой оратор. Хлопьянов издалека узнал полковника Алксниса, которого любил за бесстрашные обличительные речи в защиту армии, от которых ежился и вздрагивал гладкий, как промасленный колобок, предатель с фиолетовой метой.
– Наши товарищи стоят в этот момент на баррикадах!.. – доносились разорванные ветром фразы. – В них будут стрелять, как стреляли на этом же месте в наших дедов!.. Если мы мужчины, то должны прийти к ним на помощь!.. Если не сделаем это, палачи придут в наши дома, убьют наших жен и детей, закуют нас в цепи!.. Да здравствует Конституция!.. Да здравствует великий Советский Союз!..
Толпа ревела в ответ. Взлетали кулаки. Прожектора, как бритвы, скользили над головами. Толпа кипела, взбухала пузырями, ее поливало дождем и ртутью, и в ней, как в черном бурлящем гудроне, лопались нарывы. Хлопьянов ждал, когда будет достигнут предел кипения и варево взбухнет и поплывет через край. Люди напрягут мускулы, набычат шеи и двинут на солдат. И он вместе с ними врежется в жестяной ворох щитов, расшвыряет их, прорвется с криком на площадь перед Домом Советов, где его примут в объятья товарищи.
Милицейские громкоговорители, перекрывая ораторов, громко и методично взывали:
– Граждане, просим разойтись с несанкционированного митинга!.. Не нарушайте общественный порядок!.. Граждане, по просьбе правительства и ГУВД Москвы, в развитие указа Президента России, митинги и собрания, направленные на срыв конституционной реформы, объявляются незаконными!..
Металлическое, бездушное, монотонно повторяемое увещевание еще больше раздражало толпу. В ответ раздавался свист, толпа начинала скандировать: «Банду Ельцина под суд!» Ртутный дождь, фиолетовые мигалки милицейских машин, жар и озноб вызывали у Хлопьянова острое страдание, которое побуждало его двигаться, бежать, выкрикивать беспощадные злые слова.
На крышу фургона взобрался человек. И пока он поскальзывался, удерживал равновесие, упирался ногами в покатое железо, пока принимал микрофон и проверял его, выдувая сиплые свисты, Хлопьянов узнал в нем Клокотова. Потянулся к нему, желая лучше слышать.
– Братья! – редактор патетически вытянул руку вперед. И словно откликаясь на его крик, вспыхнули фары темных автобусов, двери раскрылись, и из них повалили, посыпались омоновцы. Множество одинаковых, в черных кожаных куртках, в белых шишаках, похожих на муравьев, перетаскивающих свои белые яйца.
Они выстроились на бегу клином. Этот клин, молча, с силой ударил в толпу. Упругая волна удара покатилась по толпе, надавила на Хлопьянова. Он попятился по скользкому склону.
Белая кромка шлемов волновалась, сталкивалась, теснила толпу. Взлетали палки, кто-то орал, кто-то истошно непрерывно визжал. Клокотов на фургоне успел прокричать в мегафон: «Народ, держись!..» – и его за ноги стаскивали, сволакивали в толпу.
Клин ОМОНа был похож на резец, вторгавшийся в плотную материю. Там, где они сходились, искрило, скрипело, хлюпало и мерцало. Среди вспышек мелькали искаженные лица, выпученные глаза, кричащие рты. Махали кулаки, летали палки. Хрустело, стонало, накатывалось на Хлопьянова.
Со своего возвышения, окруженный плотными дрожащими от ненависти и нетерпения телами, он видел, как детина в белом шлеме, оскалив рот, вгоняет палку в запрокинутое женское лицо – в брови, в переносицу, в губы. Женщина, получив удар, осела. Детина размахнулся для следующего удара, как косарь, отведя назад плечо, и снова вогнал дубину в чью-то повернутую согбенную спину, и спина пропала, провалилась.
Он видел, как взлетают руки, защищаясь от палок, как люди хватают друг друга под локти. Выстраиваются в цепь, стараясь удержать таранный удар ОМОНа. Но клин, как колун, разрубал цепь.
Крутились палки, прожектора высвечивали скулы, кулаки, лысины, летящие шапки. Костяной хрустящий звук несся над толпой, и казалось, над побоищем, подбадривая, поощряя ОМОН, летит перепончатое трескучее существо, хлещет черно-лиловым кольчатым хвостом.
Хлопьянов испытывал ненависть, был готов выхватить спрятанный пистолет и стрелять в это змееподобное крылатое чудище, пославшее на людей мерзкую жестокую рать. Всаживать пули в белые шишаки, простреливать безумные, с дурной кровью головы. Но сквозь ненависть, бред и болезнь останавливал себя. «Стоять!.. Мне надо туда, в Дом Советов!.. Уцелеть, донести информацию!..»
И он стоял, наблюдая побоище.
Клин рассек толпу. Народ, расчлененный надвое, распался, раздвинулся, оставляя пустой прогал. На липкой земле валялись шапки, зонты, корчились оглушенные люди. Какая-то женщина с растрепанными волосами, залитым кровью лицом, слепо ползла, протягивала руку, нащупывала перед собой пустоту.
– Фашисты!.. – кричали омоновцам. – Матерей у вас нет!.. Жидам продались!..
Но те не слышали. Работали их конвульсивно сжатые мышцы. Били в животы кожаные блестящие сапоги. Метко, жестоко ударяли палки. Ломали ребра, выбивали глаза, оглушали, заваливали.
Рассеченная надвое толпа пропустила сквозь себя таран и снова сошлась. Слиплась из отдельных комков и клочьев, уже неплотная, рыхлая, пропущенная сквозь удары, боль, страх, лишенная недавней ненависти и протеста. К этой толпе из темных проулков, из-под деревьев сквера выкатывали новые автобусы, слепили фарами. Из дверей выскакивали новые бойцы, строили боевые порядки, вздымали палки, гнали, рассеивали по сторонам остатки толпы.
Окружавшие Хлопьянова люди, еще неизбитые, внимали крикам боли, зовам о помощи. Но уже не было недавнего отпора и ярости, желания схватиться, отбить натиск. Вместо этого появились беспомощность и трусливая злоба. Люди отступали, бежали, поскальзываясь на мокрой траве. Их били вдогон, гнали, как скот, всех в одном направлении. Они исчезали, получая удары в худые хребты и сутулые спины.
Среди хряста, стенаний, пузырей кровавой слюны, выбитых зубов и разорванных ртов чья-то рука врубила динамик. И над побоищем, над бегущими людьми грянул «Свадебный марш» Мендельсона.
В столбе синеватого света, огромный, до туч, встал Ростропович. Размахивал своей дирижерской палочкой, валил направо и налево разбегавшийся кричащий народ.
Хлопьянов увидел, как рядом офицер в кожаной куртке, портупее и белом шлеме гнал женщину, преследуя ее ударами. Женщина подпрыгивала по-куриному, вскрикивала, закрывала шею руками, а офицер настигал ее и громко вбивал удары, пока та не упала. Он наступил на нее сапогом, бил палкой по худым ногам, по маленькой голове.
Хлопьянов собрал последние остатки сил и ненависти, в горячечном прыжке налетел на омоновца, толкнул в бок. Тот обратил к нему безумное лицо с крутящимися, наполненными блестящей жижей глазами. Выдохнул из оскаленного рта облако пара и нанес Хлопьянову косой сокрушающий удар в висок. Хлопьянов, оглушенный, теряя сознание, стал падать, слыша истошный крик: