- Вот если бы нас подхватил ураган, унес из этого кафе, из Москвы, от наших любимых и близких, опустил на каком-нибудь необитаемом острове, посреди океана, вот тогда, быть может, сидя на белом песке, я подарила бы вам перламутровую морскую ракушку, а вы мне розовую ветку коралла, и у нас бы возник роман, как между Адамом и Евой.
Серебряная цепочка соскальзывала в вырез ее платья, в смуглую ложбинку, окруженную округлостями незагорелых грудей. Он мучительно желал превратиться в эту струящуюся, из мелких колечек, цепочку, скользнуть под платье, в жаркий дышащий сумрак, в душистый аромат ее тела. Оказаться среди налитых грудей, смуглых сосков и ниже, глубже, где выпукло, стесненный шелком, дышит ее горячий живот.
- Разве у вас не бывало такого? - спросил он, опуская глаза. - Где-нибудь в вагоне ночного метро или во время одинокой прогулки, какой-то миг, какая-то шальная частичка, прилетевшая бог знает откуда. Пробила в пространстве крохотную скважину, и вы можете нырнуть в эту скважину, исчезнуть из виду, перейти в иную жизнь, в иное бытие, где у вас появится новое имя, новое обличье, судьба. Это длится секунду, вы не решаетесь. Скважина затягивается, как удар песчинки о воду, и прежняя жизнь смыкается вокруг вас. Усталый, вы сидите в ночном вагоне метро у станции «Кропоткинская» или бредете по вечерним Мещанским, слыша, как из форточки звучит цыганская музыка.
- Мне это - знакомо. Один раз у меня было такое. Нырнула в скважину, проникла сквозь игольное ушко и стала женой Марка. Той, которая сейчас разговаривает с вами и, кажется, нравится вам.
Она обольщала его, смеялась над ним, кружила голову. Продолжала впрыскивать в кровь легчайшие разноцветные брызги, от которых он утрачивал волю, оставался во власти ее колдовства, Терял силы, которые она наматывала, как пряжу, на волшебный клубочек, крутившийся в ее шевелящихся пальцах.
Ее пальцы жили самостоятельной жизнью. Казались странными, чуткими, молчаливыми существами, находящимися в постоянном движении. Белые, гибкие, струящиеся, с падкими розовыми ногтями, нежными подушечками пальцев, они касались друг друга, ласкали, гладили, совершали таинственный танец, словно две морские актинии. Распускали и сжимали длинные лепестки, пропуская сквозь щупальца прозрачные потоки. И он не мог оторваться от ее пальцев, они гипнотизировали его, усыпляли, порождали у висков крохотные теплые вихри, туманили глаза.
- Вы обещали показать мне осень, - сказала она. - Хотите, поедем?
- Хочу, - ответил он, обессиленный этим сеансом гипноза, наркотическим воздействием, от которого мир утрачивал оси симметрии и начинал обморочно опрокидываться.
Они сели в красный «Москвич». Елена кинула клубочек под колеса автомобиля, вдоль улицы Горького. «Строптивая Мариетта» покатила вслед за мелькающим зайчиком света, мимо Пушкинской с бронзовым памятником, на Манежную с розовой зубчатой стеной, к Лубянке с Политехническим музеем, похожим на кекс, к набережной, где синяя, с золотым отражением, мелькнула река, к Симонову монастырю, чьи закопченные башни напоминали заводские трубы, сквозь конструктивистские кубы и призмы автозавода, на Варшавку. Скоро уже катили по голубому, с отблеском вечернего солнца асфальту, в сторону Подольска, и Коробейников послушно, не удивляясь, направлял машину туда, куда катился волшебный клубочек.
Они оказались в Дубровицах, в небольшом сыром поселке, окруженном оголенными лесами и рощами, с высокой горой, под которой, черно-коричневая, как настой палых листьев, текла Пахра, а на вершине стояла странная заброшенная церковь, чье изображение Коробейников встречал в архитектурной хрестоматии.
- Вы знали это место? - спросила Елена, выходя из автомобиля, запахивая ворот легкого стального плаща, перекладывая из кармана в карман изящные кожаные перчатки.
- Мне кажется, вы его знали. Вы меня сюда привели.
Они приблизились к церкви, и вблизи она производила еще более странное впечатление. С плоским ступенчатым основанием, напоминавшим розетку цветка. Высокая, как башня, вся снизу доверху покрытая затейливой резьбой, виноградными кистями, каменными узорами и виньетками. Была увенчана не куполом, а сквозной ажурной короной, ржавой и тусклой, с легчайшими проблесками сохранившейся позолоты. У основания, высеченные из песчаника, стояли четыре скульптуры, евангелисты с каменными раскрытыми книгами, а выше, по фасаду, теснились скульптуры пророков, ангелов, шестикрылых серафимов. Построенная по прихоти богатого князя, посмевшего, в нарушение православных канонов, воздвигнуть среди русских лесов католическое барочное диво, церковь волновала своей одинокой красотой, беззащитностью и неприкаянностью, которые усиливались видом заколоченных окон, замшелых фигур с отбитыми носами и пальцами.
- Старинные русские церкви напоминают русских вдов. Такая же тихая красота, благородное смирение, потаенная печаль и любовь, - сказала Елена, подымая лицо к жестяной короне, на которой сидела нахохленная зябкая птица. - Когда-то здесь венчали, отпевали. Золотые окна светились. Рокотали басы. Набожные люди подымались по ступеням и кланялись. А теперь - тишина, мгла, грязные доски в окнах, печальная птица на осеннем ветру.
- Мой друг священник, отец Лев, верит, что все разоренные церкви встанут из руин в красоте и блеске, - сказал Коробейников, приближаясь к изваянию апостола, касаясь каменных замшелых страниц. - Опять засияют золотые кресты, загорятся погашенные лампады.
- Значит, он верит в чудо. Слышал о каком-то пророчестве, - сказала Елена, вставая рядом с ним возле евангелиста, державшего на весу известняковую книгу.
- Может, об этом написано в апостольской книге? - Он извлек из кармана маленькую финку с отточенным жалом и костяной черной ручкой, подарок скитальца Федора, коим тот вспарывал белый рыбий живот, извлекая икру. - Какие здесь письмена и пророчества? - Стал тихонько соскабливать мох с известняковой страницы, слыша шуршание камня, видя, как ветер подхватывает частички материи и уносит в студеную пустоту. - Пусто, нет ничего, - произнес он разочарованно, пряча финку в карман.
- Как же нет? А это? - Она коснулась пальцем страницы, стала медленно водить и читать: - «Кругом говорили жадно, то захлебываясь, то со страхом, о растущей в мире беде, о военных маневрах, ядерных бомбах, о насилиях и убийствах. А он думал о крохотном кусочке земли, залитом горячим солнцем, в дурманах вянущих трав. И если лечь, запрокинув голову, то озеро улетало в небо всем своим блеском, и кони, неспутанные, бродили у самой воды…»
- Боже мой, ведь это строчки из моей книги… Вы запомнили…
- Ведь я увлечена вами…
Он положил руки ей на плечи, почувствовав сквозь тонкую ткань плаща ее подвижность, шаткость и легкость. Хотел притянуть к себе, но она гибко выскользнула:
- Здесь нельзя. Мы не одни. С нами апостолы. Пойдемте, погуляем немного.
Разочарованный ее недоступностью, порицая себя за этот невольный порыв, он двинулся вслед за ней по краю обрыва. Путался пожухлый бурьян. Медлительно, отражая вечернее небо, текла река. На другом берегу облетевшие осины зеленели высокими стволами. Чуть розовели их рогатые сквозные вершины с остатками листвы. Темно-синие, густые, предзимние, возвышались островерхие ели.