– Это что у вас? – рассеянно спросил Белосельцев.
– Венчальный венец. Сейчас молодая пара придет ко мне венчаться. А венца-то и нет. Вот я и смастерил картонный.
В дверь постучали. В комнату проник луч фонарика, его белый раскаленный кружок. Следом вошли двое, юноша и девушка. И Белосельцев узнал в них разведчиков, с которыми несколько дней назад расстался на подземном перекрестке в туннеле. Теперь они снова встретились в ночной озаренной церкви, которая тоже казалась подземной, сооруженной в толще земли. Оплывшие свечи, малиновая лампада горели в самой сердцевине земли.
– Здравствуйте, – сказал длинноволосый юноша и, нагнувшись, приставил к стене автомат.
– Здравствуйте, – повторила девушка, сняла с плеча и положила рядом с автоматом свою брезентовую санитарную сумку. – Не поздно? Вы не спите?
– Я вас ждал, – ответил отец Владимир, колыхнув золотым шитьем, сбегавшим из-под бороды ручьем. – Благословясь, начнем.
Он установил посреди комнаты стул. Накрыл его бархатной, с вышитым шестикрылым серафимом скатеркой. Положил на скатерку серебряный крест, пухлую, в кожаном переплете книгу. Поставил горящую, укрепленную в фарфоровой чашке свечу.
– Встаньте сюда, – пригласил он жениха и невесту. Те послушно приблизились к этому самодельному престолу, встали рядом, чуть касаясь плечами. Худой, узкий в талии юноша, в джинсах и кожаной куртке, с темными, спадающими волосами. И девушка с большими круглыми глазами, в мешковатом стеганом пальто, с шелковой косынкой на шее. Их лица, освещенные свечой, были торжественны, и они напоминали студентов, пришедших сдавать экзамен.
Как только они вошли и послушно, доверчиво встали перед свечой, готовясь к чему-то важному, им до конца не ведомому, как только Белосельцев увидел их юные лица, угадал в их решении грозные предчувствия, касавшиеся не только их, но и Белосельцева, и отца Владимира, и всех обитателей молчаливого, промерзшего Дома, он испытал к ним мучительную нежность, слезную, затуманившую глаза любовь. Все, что сейчас совершалось в этой ночной «походной» церкви, уже было когда-то, не с ним, без него, в другом пространстве и времени, и теперь повторялось. И он стоял с затуманенными глазами и смотрел на жениха и невесту, застывших перед горящей свечой.
– Слава Тебе, Боже, Слава Тебе! – запел, зарокотал отец Владимир, заглядывая в раскрытую книгу, подставляя ее скудному свету. Кланялся, мягко и плавно крестился. Золотое шитье волновалось у него на груди. Белосельцев, не понимая слов чудного древнего языка, постигал одну только музыку, одну только боль и сладость, с которыми отец Владимир провожал их всех в какую-то светлую и печальную даль. Они шли за длинной, нескончаемой чередой уже исчезнувших, проходили мимо горящей свечи, сквозь холодную московскую ночь, оставаясь в ней тающее краткое время, чтобы пройти и исчезнуть, уступая место другим, еще не родившимся.
– Венчаются раб Божий Андрей и раба Божья Татьяна, – доносилось до Белосельцева. И он, не стыдясь своих теплых слез, беззвучно повторял их имена. Ему казалось, что их имена – это бутоны, темно-алые, стиснутые, с резными лепестками, которые от слов священника медленно раскрываются в молодые свежие розы.
Они стояли в «походной» церкви, в центре земли. В этом центре горела свеча, звучало пение, распускались алые розы. И все, что на земле ни случалось, – движение народов, возникновение и крушение царств, деяния героев, откровения мудрецов и ученых, великие заблуждения и поиски, – все длилось, сберегалось, имело свое оправдание, потому что в центре земли цвели эти алые розы, горела свеча и по щекам Белосельцева беззвучно текли теплые слезы.
– Подержите венец! – окликнул его отец Владимир и показал, как надо держать над головой венчаемых картонную, украшенную фольгой корону. – А вы ступайте за мной вокруг аналоя!
Он двинулся торжественно и плавно вокруг свечи, едва заметным кивком приглашая жениха и невесту. Те пошли. Юноша поддерживал под руку свою суженую. Белосельцев ступал невпопад, держал над их головами корону. И так они шли по кругу, воспроизводя, казалось, какой-то вечный круговорот, какую-то неизреченную, в себе самой заключенную истину. Белосельцев знал, что эта истина пребывает и в нем. И он сопричастен истине.
Ночь. Москва. Последние часы перед боем. Сомкнулись вокруг жестокие беспощадные силы. Нацелены стволы. Напялены на головы черные, с прорезями чехлы. А здесь венчаются раб Божий Андрей и раба Божья Татьяна, и этим венчанием подтверждается вечная дивная истина, которая одна уцелеет, когда заржавеют все стволы и затворы, истлеют черные чехлы и канут в небытие имена палачей. А жених и невеста все будут шествовать вокруг свечи, и Белосельцев все будет держать над их головами легкий венец, любоваться мерцанием фольги.
– Теперь вам жить и любить! – сказал отец Владимир, когда венчание было окончено и повенчанные стояли перед ним – послушные, благодарные, надев друг другу на пальцы тонкие золотые колечки. – Теперь ступайте, и Бог с вами!
Юноша приподнял с пола, набросил на плечо автомат. Девушка нацепила свою неизменную санитарную сумку.
– Мы вас проводим, – сказали они Белосельцеву, очутившись в непроглядно темном коридоре.
Белосельцев следовал за их фонариком. Дошли до его кабинета, пожелали друг другу добра. Он смотрел, как мечется, удаляется слабый лучик. Исчезает за поворотом.
Он спал на сдвинутых стульях. Замерзая, натягивал на себя сползавшую куртку. Сон был, как освежающее и укрепляющее омовение. Проснувшись на сером рассвете, он был бодр и спокоен. Его отдохнувшие мышцы были крепкими. Он не чувствовал вчерашней немощи и тоски.
Чемоданчик Руцкого, укрытый жестяным экраном, стоял у окна. В пистолете, в обойме, оставались еще два патрона. В стакан до половины была налита вода. Он медленно пил, глядя в окно на серое небо, и в воде, которая леденила губы, был прозрачный отсвет раннего утра.
Белосельцев спустился по пустынным лестницам, мимо сонных, лениво поднимавшихся при его появлении постовых. В нижнем холле на полу, на брошенных ватниках, спали, кашляли во сне простуженные защитники. Сквозь стеклянную дверь он вышел на утреннюю площадь. В мутном воздухе свисали с балкона отсырелые флаги. Баррикады, одна и вторая, топорщились обломками досок, мотками проволоки. Стояли шалаши и палатки, крытые полупрозрачной пленкой, под которой ворочались, не могли расстаться с последним утренним сном баррикадники, положившие у своих изголовий обрезки арматуры, увесистые, похожие на томагавки голыши. Какой-то укутанный, дежуривший баррикадник ворочал палкой угли в полупогасшем костре. В парке за площадью было туманно, в голых деревьях сипло кричали вороны.
Белосельцев стоял, чувствуя, как твердеют от холода мускулы. Небо светлело, над парком в сером тумане начинала размываться розовая длинная полынья. В утренних звуках неохотно просыпавшегося города, среди вороньих криков и человеческих кашлей вдруг возник и стал приближаться длинный металлический звук.
Этот надсадный винтообразный рокот с редкими скрежетами переключаемых скоростей, с тугими хлопками прогоревших глушителей был звуком бронеколонны, приближавшейся к Дому Советов. Белосельцев чутко и безошибочно выделил этот звук из всех шумов утреннего пробуждавшегося города. Старался определить, с какого направления приближалась колонна. Он ожидал увидеть других защитников, разбуженных шумом близкой опасности. Но огромное здание было недвижно. Льдисто мерцали окна. Не было видно встревоженных лиц, выбегавших из подъезда автоматчиков.