На экране, как на рентгеновском снимке, был виден юноша, у которого просвечивал скелет, дышали внутренние органы и в легких колебался темный сгусток дыма. Не исчезал, не улетучивался обратно при выдохе, а становился гуще, плотнее. Напоминал черную, образовавшуюся в легких опухоль. Внезапно голова юноши стала проваливаться в грудную клетку, погружалась все глубже и глубже, словно испытывала страшное давление, которое проталкивало голову сквозь ребра, и она подбородком выдавливала сгусток тьмы в область таза. Вслед за головой в глубь тела погружались плечи, бока. Словно человек выворачивался наизнанку, и его внутренние органы и кости оказывались снаружи. Наконец черный сгусток был выдавлен сквозь промежность, а вывернутое наизнанку тело представляло собой чехол кожи, на котором висели кишки, сердце, печень, перевитые синими жилами кости. Из расколотого черепа вытек мозг, и среди черепных осколков жутко смотрели выпавшие из глазниц глаза с яркими белками и темными зрачками. Черный сгусток полетел в небеса, закрыл собой солнце, которое превратилось в огромный подсолнух с чернильной сердцевиной и ядовито-оранжевыми лепестками. Лепестки стали меркнуть, опадали и гасли, и земля, на которую падали лепестки, становилась черной как уголь.
Юноша, мертвый, с открытым ртом, лежал на полу, изо рта вяло сочился дым, словно внутри выгорели все внутренности.
— Следующий, следующий! — бодро зазывал Маерс, похожий на затейника.
Рыжая девушка в топике, под которым в углублении пупка мерцал бриллиантик, взялась за кальян. Ее деревенское лицо было в веснушках, волосы у висков свернулись в трогательные завитки.
— Ваш кальян волшебный? — спросила она Маерса.
— О, да!
— А можно загадать желание?
— Любое, моя дорогая!
— Можно сделать так, чтобы у меня пропали веснушки?
— Ты будешь такой же красивой, как голливудская звезда!
Девушка доверчиво кивнула, взяла в свой милый рот костяной мундштук кальяна. Сделала несколько длинных, старательных вдохов.
Мамедов смотрел на экран и видел, как девушка претерпевает жуткое превращение. Она разбухает, сквозь разорванный топик вываливается множество тяжелых грудей, чернофиолетовых, как баклажаны.
Вместо стройных девичьих ног появляются мясистые огромные лапы кенгуру с собачьими когтями. Между ног свисают кожаные гениталии с набухшими семенниками. Сзади выступает зубчатый, как железная пила, хвост. Веснущатое милое лицо превращается в рыбью голову с хлюпающими кровавыми жабрами. И на твердом, как синяя груша, пупке продолжает мерцать бриллиантик. Чудовищное животное скрюченными лапами сжимает свои груди, выдавливая из них черное молоко. Слизывает его с воспаленных сосков. Лакает жадным языком. Становится огромным, непомерным, постепенно заслоняя землю и небо, пока ни наступает полный мрак. Все темно, непроглядно, и только, как одинокая звездочка, продолжает мерцать бриллиантик.
Мертвую девушку охранники выволакивали в коридор, и оттуда слышался смех.
— Мы можем идти, — сказал Маерс, надевая бутсы, забирая часы и рацию. — Мы добыли некоторое количество Тьмы, которое переправлено в секретное хранилище. До скорой встречи, господин профессор, — и с этими словами Маерс исчез среди лазерных вспышек, в грохоте тяжелого рока, в беснующейся толпе.
Джебраил Муслимович вернулся в кабинет. Стоял в раздумье, трогая на груди орден. Поднес к ноздрям американский паспорт и сделал вдох. Паспорт издавал запах мышиного помета, такой же, как и американские доллары. Мамедов долго рассматривал свою фотографию с галлографическим штемпелем. Благоговейно ее поцеловал.
Владыка Евлампий находился в своей загородной резиденции, исполненной в древнерусском стиле, с главками, куполами и луковками, напоминавшей нарядную золоченую шкатулку. Владыка был без бороды и усов, которые лежали за ширмой вместе с облачением и лакированным посохом. Теперь он был вовсе не владыка, а молодая пышная женщина с розовым холеным телом, на котором не было ровным счетом ничего и которое отражалось в высоком зеркале, окруженное сиянием и свежестью. Эта женщина звалась, разумеется, не Евлампий, а Евдокия Ивановна. И теперь, поздним утром, вставшая из душистой пены джакузи, наслаждаясь одиночеством, свободная от необходимости скрывать свою тайну, говорить глухим баритоном, шевелить черно-седой бородой, она смотрелась в зеркало. И как же она была привлекательна своими большими пшеничными грудями, округлыми плечами и бедрами, восхитительным дышащим животом, под которым свернулся милый зверек с золотистым мехом. Она казалась себе большим белым кувшином с благоухающим молоком, которое хотелось пригубить и почувствовать на устах густой вкус сливок. На плечо ее опустился лазурный попугайчик, весело летавший по комнате. Он переступал на плече цепкими лапками, забавно картавя:
— Ферапонтик, почеши спинку!
Евдокия Ивановна ласково поцеловала птичку в клювик, сгоняя с плеча:
— Ты еще при гостях скажи, дурачок.
Она еще некоторое время нежилась перед зеркалом, оглаживая плечи и бедра, которые от ласковых прикосновений покрывались пупырышками. Затем достала из комода французское белье фирмы «Марк и Андре», надела прелестные, вишневого цвета, с кружевами и стразами, трусики. Просунула руки в бретельки и накинула на пышные груди кружевной невесомый бюстгальтер, не торопясь застегнула на спине миниатюрные крючочки. Любовалась собой, сожалея, что ее зрелая обольстительная красота недоступна для глаз истинного ценителя, того, кому бы она охотно поручила застегнуть заветные крючочки бюстгальтера.
Она расчесала гребнем душистые, с золотистым отливом волосы. Из ларца, полного косметических флаконов, коробочек, тюбиков, извлекала помаду, слегка усиливая яркость и без того свежих пунцовых губ. Нанесла на веки перламутровую пыльцу, словно взятую с крыльев экзотической бабочки. Погрозила себе самой в зеркало пухлым пальчиком и вздохнула, услышав в дальней комнате тяжелую поступь келейника отца Ферапонта, обладавшего множеством достоинств, кроме одного. Выходец из простонародья, он был слишком груб и тороплив в обращении с женщиной, и ему были неведомы такие понятия, как флирт и галантное ухаживание.
Шаги приблизились и замерли у нее за спиной, и Евдокия Ивановна, не оборачиваясь, сдвинула лопатки и привычно попросила:
— Застегни лифчик, Ферапонтик.
Почувствовала прикосновение властных и нежных рук, умело застегнувших бюстгальтер. Обернулась. Перед ней стоял Маерс в парадной форме американского моряка, и утреннее солнце играло на его позументах и кортике.
— Боже мой, господин Маерс, какой сюрприз! В столь ранний час!
— Владыко, морская пехота США действует без предупреждения. Нас замечают тогда, когда мы уже в спальне, — куртуазно пошутил Маерс, вдыхая запах парного молока и фиалок, исходящий от Евдокии Ивановны.
— Садитесь, господин полковник. Нельзя же вечно стоять.
Евдокия Ивановна указала гостю на уютный диванчик. Сама же уселась в кресло напротив, положив ногу на ногу, так чтобы Маерс видел ее ухоженные ноги с малиновым педикюром.