— Чем обязана столь ранним визитом? Или американская администрация начинает рабочий день с визитов к православному духовенству? Кстати, господин полковник, какого вы вероисповедания, если не секрет?
— Я мормон, но предрасположен к православию.
— А я, при нашем первом знакомстве, решила, что вы иудей. Но это, поверьте, ничуть не уменьшило моего расположения к вам.
— Бог един, и каждая религия открывает одну из граней божественного кристалла.
— Мне близки ваши взгляды. Наша церковь приветствует в вашем лице, полковник, новую администрацию города.
— Вас не смущает, что теперь над городом П. развевается американский флаг?
— Всякая власть от Бога, полковник. Наша церковь молилась за царя. Молилась за Ленина и Троцкого. Молилась за Сталина. Когда была необходимость, мы молились за Гитлера. Сегодня, во время литургии, я буду молить Господа, чтобы он даровал благополучие великой Америке.
— Я сообщу об этом в Государственный департамент, Владыко, и это прибавит нам силы в борьбе с международным терроризмом.
Они сидели напротив друг друга. Маерс играл золоченым кортиком, а Евдокия Ивановна слегка откинулась на диване, чтобы Маерсу лучше была видна пикантная складка на ее животе.
— Я рада, полковник, что вас не удивляет мой вид. Мне кажется, что во время своего первого визита вы уже догадывались, что черная борода и густой баритон не более чем дань обряду. Обряд не выше духа. А духовный сан не означает монополии мужчин на служение Господу. Женщина — епископ, по-еле предстоящей реформы церкви, станет украшением наших церковных соборов.
— Католичество знает случаи, когда женщина становилась папой римским. И все же, владыко, мне крайне любопытно узнать, каким образом вам удалось достичь столь высоких вершин в церковной иерархии и при этом сохранить свое женское очарование.
— Вам интересна моя история? Извольте. — Евдокия Ивановна отбросила с плеча золотистую прядь, села поудобнее, отчего стразы на ее кружевном белье сверкнули так, что Маерс невольно заслонился от этих алмазных брызг.
— Я родилась от отца, который был известнейший в России архиепископ, не стану называть его имя, и от его келейницы, которая помогала ему в его немощах, делала массажи и стелила постель. Видимо, после одного такого массажа я и родилась, дитя греха. Батюшка был подвержен страстям, и его страсти не умещались в подрясник.
Евдокия Ивановна вытянула свою белую полную ногу в сторону Маерса, почти касаясь его, и ее ухоженные пальчики с малиновым маникюром соблазнительно шевелились. Но внимательные глаза Маерса не обращали внимания на соблазн. Солдат и разведчик, он не поддавался на искушения.
— Желая скрыть прегрешение, батюшка отправил меня в глухой городок, в семью священника, где я росла, учила Закон Божий, теологию, сказания Святых Отцов и богослужение. И было мне явлено чудо. Во время прогулки явился мне ангел, поднял меня на гору и сказал, что Господь избрал меня для великого деяния, — объединения всех земных религий и верований в одну религию Единого Бога, которому мне надлежит поставить храм в городе П. Я же в ту пору ничего об этом городе не знала. Ангел повелел мне хранить в тайне мою женскую сущность, облечься в мужские одежды и говорить басом. И я, надев брюки, подолгу бродила, уединившись, и училась говорить басом.
Евдокия Ивановна пересела с кресла на диван, поближе к Маерсу, чтобы тому было удобнее слушать. Ее обнаженное плечо почти касалось мундира кастового офицера, а запах духов, которые она брызнула на свои запястья, должен был волновать сдержанного американца. Но Маерс, казалось, был высечен из мрамора, оставался холоден и изысканно вежлив.
— Когда я подросла, по велению батюшки-архиепископа я сдала экстерном экзамены всего семинарского курса и получила диплом семинариста. Вскоре же после этого приняла сан священника и постриглась в монахи. И никто не разгадал мою тайну, никто не усомнился, что я мужчина, ибо мои растущие груди скрывали просторные одежды, а искусственная бородка скрывала нежную кожу щек.
Евдокия Ивановна как бы невзначай накрутила на пальчик свой золотистый локон и стала щекотать гладко выбритую щеку морского офицера. Но тот, знающий удары соленой океанской волны, обжигающие вихри пустыни, прикосновение липкой тропической паутины, оставался спокойным. Ни один мускул лица не дрогнул, словно Евдокия Ивановна щекотала бронзовую статую.
— Батюшка вернул меня к себе, в епархию. Я рассказала ему о видении ангела, и он благословил меня на великое деяние, — построение храма Бога Живого. И отправил за границу изучать другие конфессии, а также банковское дело, экономику и рыночные отношения. Ибо к тому времени безбожное государство Советов начинало качаться и сроки его вышли.
Прелестные пальчики Евдокии Ивановны теребили ухо Маерса, нежно сдавливали мочку, проникали в глубину ушной раковины. Казалось, такая шаловливая ласка должна была вызвать мурлыканье у того, кому она предназначалась. Но находящийся при исполнении офицер Неви Энэлайзес даже не моргнул, как, впрочем, не моргал он тогда, когда мимо виска свистели арабские пули.
— За границей я освоила английский язык, работала в католическом банке Ватикана, стажировалась на заводах «Дженерал Моторе», а также изучала мировые религии. Я поняла, что быстрейшим способом изучения являются любовные отношения с представителем данной религии. У меня был головокружительный роман с французским художником, исповедующим католичество. Мы целые дни проводили в его мастерской на Монмартре, где я обнаженная позировала ему, а потом он поливал меня клубничным вареньем и слизывал эту липкую сладость. Мы шли в Нотр-Дам и молились, и я почувствовала величие католического обряда.
Евдокия Ивановна своей пухлой ручкой, с прелестной складочкой у запястья, взяла мужественную ладонь офицера, привыкшую сжимать цевье автомата, рукоять вертолета «Си Найт», баранку военного джипа, а в минуту офицерской попойки — стакан виски. Она щекотала ладонь, делая Маерсу «сороку-воровку», полагая, что существует предел стоицизма. Но лучше бы она играла в эту игру с каким-нибудь надгробным памятником. Маерс вел себя так, словно у него была не живая рука, а протез.
— После этого у меня была короткая, но захватывающая связь с молодым арабским поэтом, который привез меня в свой уютный дом в Каире, окружил обожанием, водил в зеркальную мечеть, читал суры Корана, а потом продал в каирский публичный дом, где я провела несколько небесполезных для себя недель.
Евдокия Ивановна на секунду задумалась и положила руку Маерса себе на грудь, на легкие кружева с алмазными блестками, под которыми вздымалось и опускалось теплое дивное тело. Маерс нащупал пальцами твердый сосок, помял его, как разминают сигарету, и равнодушно отпустил.
— Затем я стала любовницей молодого иудея, с которым мы купались в горько-соленом Мертвом море, ходили к Стене Плача, а потом он сказал, что мой долг — поступить в армию Израиля, проводил меня в район сектора Газа, где меня чуть ни застрелил террорист.
Рука Маерса, не без усилий со стороны Евдокии Ивановны, лежала теперь на ее животе. И рука любого другого мужчины давно бы уже гладила этот теплый, откликавшийся на прикосновения живот, тонула в кружевах, играла с пушным зверьком, отыскивая его мордочку, лапки и хвостик. Все это стал бы делать другой мужчина, но не Маерс, для которого долг и честь были выше мимолетного увлечения.