— Помни, у тебя уже меньше пятисот часов.
— Дир Сергеевич, сейчас не до этого. Клаун пытался покончить с собой, Кечин и Катанян исчезли.
— Что значит — «исчезли»?
— Никто не знает, где они. Клаун наглотался своих лекарств, и его еле откачали. Даже еще и не совсем откачали. Он ничего не говорит, не может ничего объяснить.
— Думаешь, это как–то связано с делом Аскольда?
Елагин покрутил свободным пальцем у виска, Патолин охотно кивнул.
— А с чем же еще! На ворах загорелись шапки. Нам надо все силы бросить на раскручивание этого дела. Я уже распорядился оставить людей у палаты Клауна. Если кто–то захочет, чтобы он замолчал навсегда…
— Это все хорошо, Саша. Но ты напрасно думаешь, что вся эта суета и директорская беготня снимают с тебя главную обязанность.
— Я не могу разорваться.
— Учись! А лучше — брось ты этих самоубийц или поручи помощнику. У него телефон работает, в отличие от твоего. Рыбаку поручи. Это дело простое, техническое, незачем тратить на него всю твою изобретательность. Никаких возражений я не принимаю. Мне нужны тридцать хохляцких трупов к первому числу. Все. Отбой!
Возвращая трубку Патолину, Елагин длинно и отвратительно выругался.
— Совсем с ума сошел? Да, Александр Иванович?
— Нет, думаю, нет. Он явно не хочет, чтобы мы раскрутили дело Аскольда, и, когда конец замаячил, он стал давить. Пусть теперь мне кто–нибудь скажет, что Дир не виноват в исчезновении брата! Ну что ж, хочет — устроим! Бойню номер пять. Будет ему пленка. Ищи, Патолин, площадку на юге, что–нибудь пустынное, гористое, под Северный Ирак, вызванивай Танкреда. Ищи, Игорь!
— Я только сомневаюсь — что нам даст эта инсценировка? На телевидение ее не возьмут: выяснить, что это подделка, — раз плюнуть.
— Да плевать! На телевидение как раз возьмут. А то, что очень скоро выяснится, что это лажа, не важно. Скандал, крик будет. Всем именно этого хочется. Время мы выиграем, я найду Аскольда. Живого или мертвого. Три недели — это много. А то, что Митя поймет, что я его в очередной раз обманул, меня через месяц уже не будет волновать.
Патолин кивнул:
— Вы очень плохо выглядите.
— Я и чувствую себя очень плохо. Трясет, ломает.
— Грипп?
— Только этого мне сейчас… наверно, грипп.
— Вот, выпейте.
Елагин повертел в руках маленькую капсулу. Открыл, высыпал на ладонь кучку мелких крупинок.
— Гомеопатия. Вытяжка из печени барбарийской утки. Рассосите и в постель.
— Гомеопатия? от гриппа? Не верю я во все это.
Наглотавшись утиного лекарства, подкрепив его двумя таблетками аспирина, начальник службы безопасности забрался под одеяло и попал в объятия страшного колотуна. Измерил температуру — 39,3°. Ничего себе! От аспирина прошиб чудовищный пот. Лежа в его луже, Елагин опять подвергся телефонной атаке. Звонил Кастуев — с Памира. С сообщениями такой степени неважности, что майор даже заскулил:
— Оказывается, этот дуб Кляев ведет себя по–дурацки, зачем–то заигрывает с младшим братом тамошнего авторитета Рустема, и это может плохо кончиться. Восток — дело все же тонкое. Приходится сидеть на заброшенной автобазе в горах, вокруг ни души на тридцать верст. Река, снеговые вершины, и все. Хоть ты ему, Кляеву, скажи что–нибудь, Саша! Оружия нет, в случае чего и отбиться нечем. А места чудесные. Лагерь стоит на берегу реки, очень быстрой, холодной реки, и горы такие высокие, и вершины похожи на облака, неподвижные белые облака. Воздух такой, что, когда шепчешь, кажется, будто вершины слышат этот шепот, а ночью бывает серьезный морозец, звезды висят так низко, что невольно пригибаешься, чтобы не уколоться, и пар от дыхания не рассеивается полчаса и кажется туманностью между привычными созвездиями. А утром снова искрится на солнце река, перекатывая свои камни, причем все с разной скоростью. Большие — медленно, те, что с кулак, быстрее, а мелкую гальку — со скоростью летящей воды. Но сколько камней ни уносилось водой, их меньше не становится, потому что на их место являются из верховий новые. Кляев говорит, что река ему напоминает действующую модель электрического провода под током: сколько бы электронов ни пронеслось по нему, он остается всегда полон ими.
Дальше уже пошел настоящий, бесформенный бред, и сознание начальника службы безопасности потонуло в нем. Может, и к лучшему.
Утром Елагин проснулся с абсолютно ясной головой, хотя и сильно ослабленный. Тут же вытребовал себе звонком помощника.
— Что ты мне вчера дал, Игорь?
— А, это, запоминайте, а лучше запишите: оциллококцинум.
— Ладно, наверно, у меня был не грипп, просто сильная простуда, да, еще нервы. Не в этом дело.
— Я слушаю.
— Крым отменяется. Полетишь в Таджикистан.
— Куда?
— Вот именно. Записывай телефоны. Кастуев, Бобер, братья Савушкины, они уже в курсе, помогут.
Валерий Игоревич Бурда сидел на пластиковом лежаке с поднятой спинкой, плотно завернувшись в полосатое купальное полотенце. Вид у него был загорелый, но несчастный. Досаждал береговой ветер. Нарушал состояние укромного уюта. И вообще он всем мешал. Волновалась поверхность темного моря, волновался длинный синий понтон, по которому купальщики добирались до глубины через колючий коралл. Хотелось выпить, Валерий за последние две недели очень сжился с системой «все включено» и частенько требовал, чтобы ему смешали с чем–нибудь джин или водку. Но сейчас тащиться к барной стойке не хотелось: холодно на ветру. Еще больше ветра досаждал итальянский крик из фанерной будки, где трудились два курчавых полуголых массовика–затейника. На песчаной отмели стояли кружком итальянки всех возрастов, взявшись за руки, и под радиокоманды: «Уно, дуэ, тре» — прыгали и приседали. Бурда смотрел на них с тоской. Он знал, что вода очень теплая, градусов двадцать восемь, но его похмельная мысль все равно содрогалась при виде этих бодрых водных процедур.
Это был «итальянский» отель, то есть здесь превалировали гости с Апеннин, и это Валерия устраивало. В окружении соотечественников он чувствовал себя неуютно. Он вообще старался не разговаривать, показывал бармену пальцем на нужную бутылку, и все. Самое неприятное, что он не знал, сколько ему придется здесь находиться. А вдруг это пожизненное заключение?! Не Сибирь, конечно, но не хотелось бы.
А еще он старался все время быть на виду — если не в запертом изнутри номере, то на глазах у как можно большего количества людей. Он понимал, что это наивно. Если его захотят убрать, то никто и ничто не поможет. Он уже устал себя проклинать за неуместную, кретинскую предприимчивость, приведшую его аж сюда, на ветреный край земли. Сидел бы себе за стеклянной стенкой над умеренно замызганными клавишами своего компьютера, пил кофе из пластикового стаканчика, читал бы дома вечерами Вудхауса или Акунина: он теперь ценил тихое, ровное, повседневное счастье.