Сергей действительно работал в Минске, и ухаживал за Галкой, на которой даже чуть не женился. Леху Сергей, правда, не помнил, но он много чего не помнил. По правде говоря, он не помнил вообще ничего, кроме того, что ему хотелось выпить.
Вот, пока они ехали в электричке, Серега и Леха раздавили поллитра, которые были у Лехи с собой, и как-то так получилось, что на вокзале они взяли еще поллитра и портвешок.
Портвешок они уговорили тут же, в подъезде, с друзьями Сережи, а когда эти друзья почему-то с портвешка вырубились, Серега и Леха поднялись к Сереге в квартиру и стали вспоминать Минск и Галку.
Они уговорили еще бутылку и заполировали ее портвешком, а потом оказалось, что у Лехи есть еще поллитровка. Она была у него во внутреннем кармане ватника.
К тому времени, когда они добрались до третьей поллитровки, Сереге казалось, что он знал Леху всю жизнь.
Вот они распечатали четвертые поллитра, и Леха сказал, что уехал из Минска после того, как с ним произошла жуткая история. Он вез щебенку с карьера. На обратном пути его остановили двое и попросили подвезти. И что же ты думаешь? Оказалось, что эти двое были грабители, только что грабанули сельпо. Леха нутром почуял, что что-то с этими двумя неладно, но решил не рыпаться, а потом Леху долго таскали менты, зачислили его в соучастники. Чуть срок не получил: а те двое смылись.
– Ну ты смотри, – сказал Сергей, – у меня тоже была такая история. Я тогда работал в порту, на Кавказе. Везу щебенку, и тоже в машину садятся двое: молодой и старый. Старый-то совсем волком глядит, все что-то под нос бормочет, не по-нашему. Не понравились они мне, да еще и посередине дороги попросили их высадить: а там ни перекрестка, ни дома: вообще ничего. Одна речка. Ну, проехал я два километра, вижу патруль. Дай, думаю, скажу – пусть сами разбираются.
– Разобрались?
– Да не знаю, – сказал Сергей, – чего там знать? Я потом на другом участке работал.
Сергея нашли дома, через неделю, когда он уже начал попахивать. Прораб заподозрил неладное, заметив, что Сергей прогулял получку. Труп лежал в ванной с переломом основания черепа; рядом валялась разбитая бутылка водки. Ничего из квартиры не пропало, наоборот, в кухне, на самом видном месте, лежала заначка в пять рублей. Милиция, которой не хотелось портить статистику, написала в отчете, что покойник, будучи пьяным, треснулся затылком о край ванной. О случайном знакомом никто даже не вспомнил.
Спустя семь дней после случая в Красноярске военный пенсионер майор Клинышкин, когда-то служивший лейтенантом на Наркентской погранзаставе, в Москве в пьяном виде свалился с Большого Каменного моста и расшибся в лепешку о набережную.
Еще спустя десять дней в Караганде в случайной драке всадили нож в Алешу Антонова, молодого инженера Карагандинского металлургического комбината, только что обзаведшегося женой, ребенком и выделенной по случаю ребенка двухкомнатной квартирой в блочной пятиэтажки. Алеша Антонов когда-то был напарником Клинышкина в том злосчастном Наркентском патруле.
Отгуляв положенный отпуск, подполковник КГБ Шапи Чарахов вернулся на работу и представил начальству очередной доклад о способах укрепления социалистической законности. Спустя два месяца он подал рапорт об отставке.
* * *
Глава УВД города Бештой, офицер действующего резерва ФСБ, кавалер Ордена Мужества Шапи Чарахов очнулся на бетонном полу одиночной камеры. Было холодно и темно, и запястья Шапи были стянуты до немоты наручниками.
У Шапи не было никаких иллюзий относительно того, что с ним будет.
Шапи обучали допрашивать людей. Это свое умение он когда-то передал Джамалудину, и Джамалудин оказался хорошим учеником. За последние полгода на глазах Шапи допашивали восьмерых. Это были очень разные люди. Одни были убежденные фанатики, люди со стеклянными глазами, у которых, казалось, уже не осталось другой души, кроме той, что принадлежала Аллаху, и они относились к своему телу как к суме с костями, которую в любой момент можно выкинуть по дороге и уйти свободным. Другие были обычные люди, затянутые водоворотом войны, один оказался даже мелким агентом ФСБ – нужды нет. Ни один не продержался дольше пяти минут.
Последние тринадцать лет Шапи жил в стране, где понятие «допрос» отсутствовало вовсе. Допроса не было: людей просто убивали, по частям и медленно, и люди начинали говорить, чтобы их убили быстро и целиком.
Шапи Чарахов не сомневался, что ему придется признаться во всем, что от него потребуют. Многие из тех, кого допрашивал Джамалудин на глазах Шапи, были рады умереть и попасть в рай. Они знали, что жить надо так, чтобы быть готовым к смерти каждую секунду, – и ни один из них не выдержал.
Шапи вовсе не был таким фанатиком, как те, кого пытали на его глазах. По правде говоря, он не был уверен, что в раю его будут ждать гурии, и насчет рая он был не уверен тоже. Работа в КГБ сильно испортила его, и вся религиозность Шапи уже давно ограничивалась тем, что он не ел свинины, да по пятницам заходил в мечеть.
В этот миг, в холодном подвале военной базы Бештой-10, полковник ФСБ в запасе Шапи Чарахов не мог вспомнить для утешения ни слов Пророка, ни хадисов, ни комментариев ан-Навави, по которым он когда-то защитил докторскую. Он мог вспомнить только одно. Слова его младшего товарища: «Живи так, как будто ты уже мертв».
* * *
Было два часа дня, когда кортеж мэра Бештоя заехал во двор роскошного особняка, который последние два месяца своей жизни занимал полпред Панков и в котором теперь жил и работал Федор Комиссаров.
Глава Чрезвычайного Комитета встретил мэра на пороге кабинета, напоминающего тронный зал.
– Салам алейкум, Заур Ахмедович, – сказал Федор Комиссаров, широко распахивая руки для объятия, – жест, который вряд ли можно было ожидать от москвича. – Страшно рад вас видеть! Я здесь уже три месяца, а вы все избегаете встречи со мной! Мне все уши прожужжали о вас и о вашем брате!
Зауру Кемирову ничего не осталось делать, как вежливо улыбнуться и обняться с московским начальником. Пока они обнимались, улыбка на мгновение сползла с лица Комиссарова. Дело в том, что руки москвича нащупали за поясом мэра небольшой пистолет, и это несколько насторожило Комиссарова. Он не привык, чтобы к нему в кабинет люди заходили с пистолетами. Он предпочитал, чтобы они заходили с деньгами.
Приветствия кончились, и Комиссаров радушно подвел Заура к журнальному столику, тому самому, за которым так неудобно было сидеть Сапарчи.
– Чаю? Кофе? Или, может, коньячку? – благодушно улыбаясь, предложил Комиссаров, и мэр Бештоя выбрал кофе.
– Ну а я, признаться, коньячку, – сказал глава Комитета, вынимая из сейфа с бумагами дорогой французский коньяк, – и притом, признаться, заграничного. Не умеют у вас делать коньяк, что бы вы мне ни говорили. Не умеют в мусульманских странах делать коньяк вообще.
Майор в перепоясанном кобурой камуфляже принес на серебряном подносе кофе и вазочку с конфетами, и глава Чрезвычайного Комитета самолично снял с подноса фарфоровую чашку и поставил ее перед Зауром. Кофе был ароматный и крепкий, с кремовой пенкой, собравшейся около мельхиоровой ложечки.