— Не знаю, какое уж нарушение социалистической законности вы находите… Нам, женам, полагалось десять лет, вот десять лет мы и отсидели. Я не жалуюсь. Другое дело, что они не дали себе труда, например, меня известить о гибели сына, которого убили на фронте, когда ему не было девятнадцати. По закону мне полагалось извещение о смерти ребенка. А они не соизволили прислать. А вообще, жизнь шла и в лагере. Правда, почему-то отобрали у меня Маркса, конспекты. Но я многое помнила наизусть и читала лекции по марксизму солагерницам. Не все внимательно меня слушали, должна признать. Такие, как Гися, — да, да, ты, Гися! — нигилистки, не понимали значения его мощной мысли. Ты помнишь, как мы ссорились, спорили до крика!
Одна из лучших подруг-старух была задиристее других, вольтерьянка и воительница. Она негодовала и на Ленина, и на Маркса, а Констанция была и осталась убежденной коммунисткой.
Из схватки с этой Гисей Констанция выбиралась, как правило, в царапинах.
Констанция в портках, Гися в синем потерханном платье с гипюровой гесткой. Констанция писала очерки об Италии по старой памяти и по новым книгам, которые ей таскали пачками итальянские журналисты; Гися перепечатывала, редактировала и доводила до ума цитаты на иностранных языках. Констанция обожала сигареты в цветных коробках, на импортные пачки любовалась, как на Рафаэля. Гися, с букольками, признавала только «Беломор». Антония, вытащив свой пестрый кисет, бумажку тоненькую, итальянские фильтры, набила и одной и другой козьи ножки, да еще с травкой; старушки с благодарностью приняли и сладко затянулись. Обе держали курево по-блатному, защемляя двумя пальцами и повернув вниз.
Гися, в кудерьках, в сентябре сорок второго спасла Сорок седьмую армию Черноморской группы войск в Новороссийске, когда она была военной переводчицей на Кавказе. Она работала в ближней разведке — высший риск среди военных профессий. И вот в момент, когда Семнадцатая армия фрицев, захватив весь Новороссийск, дралась за его восточную окраину, а русская Сорок седьмая уже готова была сдаваться в плен, настолько была измотана непрерывными атаками и истратила боеприпасы, тогда Гися проползла через нейтральную полосу и на фашистской территории подключилась к их проводу. И в такой удачный момент, что подслушала: для немцев это последняя атака, у них тоже кончаются силы, они пытаются в последний раз, а не получится — отступят. Чуть не налетев на гитлеровских связистов, спасла какая-то канава, Гися докатилась кубарем в расположение и доложила слышанное командованию. Это приказом передали войскам: только один бой остается выдержать. Выдержали.
Села Гися после войны как террористка, участница мирового еврейского заговора.
Ради Виктора с Антонией старушки метали на стол все. Отнекиваться было нетактично: прибивавшиеся к трапезе гости, многие бывшие лагерники, с вожделением взирали на эти блага. Вареная картошка, капуста, соленые огурцы и маринованные помидоры. Констанция подала на блюдце творожнички несъедобные. А Гися принесла к чаю булочку для диабетиков и нарезала на много ломтей. По числу присутствующих.
Чай, чай, бесконечное доливание кипятка в спитую заварку — не чифирить же приходят. Антония вынула из сумки шесть чашек в подарок. Констанция раскричалась:
— Нелепая расточительность! Моя смерть не за горами, а вы тут целый обзавод!
Итальянский язык у нее был немножко детский, но четкий и правильный.
— А потому что надоело чай по очереди пить у вас, — безмятежно парировала Антония.
Звонок в двери, в однокомнатной квартире уже не было места, все новые соседи заявлялись «на итальянцев», вытрясали из кулечков твердые пряники, вроде пуговиц от мужской куртки.
— Что здесь, все соседи социально близкие?
— Так это писательский кооператив, — спокойно ответила Констанция.
И Виктор тут вспомнил, как и в домах творчества судачили, что вот-де строится в Москве кооператив «Аэропорт», и как мечтали Сима с Плетнёвым: туда бы переехать, перенестись, переселиться поближе к «Новому миру», к Твардовскому, к издательствам, к театрам, вырваться из душной провинции…
Вместо тарелок у Констанции использовались железные миски. Хозяйка норовила подложить к недоеденному кусочку рыбы в миску зазевавшемуся гостю кремовый торт. Нипочем не позволяла Антонии и Виктору раздать салфетки. Кому надо, пусть берет, кто не привык — незачем зря поганить бумагу.
В раковине в кухне на дне прела склизкая кучерявая заварка. Виктор думал, что именно там самозарождался страшный зверь-гриб-чага, которого потом отселяли на подоконник в трехлитровой банке, холили и берегли, как в следующую эпоху — тамагочи.
— Когда у меня в доме нет ничего, все равно есть замороженная треска для кошки, — гордо сказала Констанция, видимо готовя шутку. — И мной она тоже излюблена. Это я из словаря Даля. «Тухлица. Излюбленная крестьянами вонючая рыба».
Однако пару раз в месяц, как понял Виктор, наведывались итальянцы, из консульства и посольства, взявшие над Констанцией шефство. Плюхали на стол пакеты, там — пластиковые упаковки брезаолы, красное вино, торрони и пармезан. Причем с запасом, чтобы и гостям хватило, и хозяйке бы впрок осталось. Вместе с заграничным полиэтиленовым пакетом.
После первого или второго тоста, произнесенного лысым соседом-острословом: «Да здравствует все то, благодаря чему мы несмотря ни на что!» — как-то неожиданно, зацепившись языками, общество тронуло щекотливые темы, причем Виктор с Антонией оказались под перекрестным огнем. На них набросились и гости, и обе старухи, с первой же секунды стакнувшиеся на почве общего возмущения европейскими левыми.
Виктор пытался осторожно ссылаться на те факты, в знании которых они с Тошей явно были тверже, чем эти гости и эти старухи.
— Ну да, у нас на Западе в моде и в приличии левизна. А у вас в России, как ни кинь, от большевизма и уходить некуда. Все остальное было и будет кошмарнее. Думаете, предпочтительнее православие? Почвенничество? Или вообще монархия? Привлекательнее всего, если не говорить о перегибах, наследники просветителей. Большевики ваши эти вот как раз вот.
Местные советские, то есть антисоветские, участники спора цеплялись за полуфразу «если не говорить о перегибах»:
— Как же вы смеете так походя пробалтывать весь ужас, пыточную машину! Вы там, на Западе, не знаете ничего и даже знать не хотите!
Гися в паричке, привыкшая спорить квалифицированно, вытаскивала из ридикюля затрепанные выписки из ленинских документов.
— Вы вчитайтесь, хотя бы раз в жизни разберитесь в источниках. «Расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты». Вот вам ваш Ленин!
— Заметьте, Антония и Виктор, что Сталина мы пока что даже не коснулись, — вставляла Констанция, персональной ненавистью ненавидевшая Сталина за извращение идей Ленина и Маркса.
Тут Гися махала на нее кулачонками и снова посягала на самое святое:
— Сталин плох, а Ленин свят у тебя, Констанция! Как не совестно! Вот что писал Ленин в Пензенскую губернию, вот тут у меня: «Образец надо дать, повесить (непременно повесить, чтобы народ видел) не меньше ста заведомых богатеев, кровопийц. Отнять у них весь хлеб. Назначить заложников. Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал. Телеграфируйте получение и исполнение». И еще постскриптум: «Найдите людей потверже».