Генерал:
— Понимаю тебя, друг! Трудно будет объяснить все это здесь людям! [То, что увозят картины в Москву. — И. А.] Но что поделаешь?
Сам видел, работы по спасению картин сложные, нужны особые условия. А как ты их здесь создашь? Дрезден весь еще, можно сказать, дымится! Черт его знает! Я даже спать почти перестал! Все думаю, не просмотрели ли мы чего-нибудь? А вдруг произойдет какая-нибудь дурацкая случайность, а то и того хуже — подлая диверсия? Нет, тут рисковать нельзя! Будут врать о нас разное, я знаю. Трудно, но нужно!» И. Альтер приводит свидетельства очевидцев, рассказывающих, как Жалусский вынужден был преодолевать сопротивление и недовольство военного командования, чтобы получить разрешение начать поиск. Приводит и свидетельство о поведении куратора группы реставраторов, прибывшего в двадцатых числах мая в Дрезден: «Он обращал всю свою энергию на приобретение барахла (как потом стало известно, его тряпки обнаружились в Пушкинском музее в Москве, в ящиках с картинами). Глубоко раскаиваюсь, что ограничился всего лишь внушением на предложение устроить несколько маленьких голландцев».
Дрезденская ситуация была не вполне такой, как с коллекцией Шлимана «Золото Трои», которую русские в течение пятидесяти лет якобы вообще «не брали и не видели», а потом неожиданно «обнаружили» при Ельцине в запасниках, а то бы вовеки мир не узнал судьбу троянских ожерелий, Бременской коллекции, коллекции Кенигса.
Но Дрезденскую коллекцию не прятали. О ее присутствии в Пушкинском музее было известно. А через десять лет московского пленения вообще вернули. Это было показательным мероприятием. Вернули якобы все то, что увезли. Но… на самом деле много произведений числится пропавшими.
И непонятно, кто имел точную информацию. Жалусский не имел: был отстранен. Предлагаемые материалы помогут историкам, может быть, размотать цепочку. Для перекрестных проверок целесообразно введение в конволют:
— воспоминаний директора музея;
— искусствоведов;
— других свидетелей.
Аппарат
Необходимо предисловие. Имеются неопубликованные материалы к био-очерку (личный архив Виктора Зимана в Милане).
Вот. Теперь набросать план био-очерка, портрет Жалусского. Выстрогать из имеющейся кучи фактов, воспоминаний и бумаг нечто недлинное и стройное. Портрет деда. Пояснить, из какого теста слепился человек, давший толчок всей этой истории.
Мир, из которого дед вышел, вернее, вырвался, — местечковый. Дед деда, ходорковский мещанин, вставал зимой и летом в пять утра и не отходил от кровати далее чем на четыре локтя, пока не омоет руки. Плеснув водой три раза в лицо и помолившись, шел в синагогу. После десяти принимал приказчиков. И ту уж часть дня, до обеда, делать нечего, посвящал гешефту, а вот послеобеденную, пространную, текучую, — беседам, чтениям и молитвам.
Дедов сын Нухим-Вольф, пока ходил в удушливую местную школу — томился. Уехать! О, отрясти прах безысходного иудейства! Куда? В столицы не пускали. Был только один выход из черты оседлости — университет. Так Лерин папа, Герш Вениаминович Константиновский, смог в пятом году стать студентом открывшегося в Киеве Политехникума. А Нухим-Вольфу Жалусскому так несказанно, увы, не повезло.
Он пробовал поступить в Одессе, но не попал в трехпроцентную норму для евреев. Дальше — женитьба, рождение Шломы (Семена). Возвратился в Житомир, взял первую попавшуюся работу: письмоводителем Коростеньского фарфорового завода.
А родители его будущей жены жили вне черты оседлости. Имели право. В центре Киева. Русифицировались. Забыли маме-локшен. Кухарки — украинки, няни при детях — польки. Отмечали, как водится, вперемешку Симхас Тойру и Масленицу, Йом-Кипур и Колядки. Вот только детям по имперскому закону России полагалось давать еврейские имена. Ну, дали дочери дивное имя Лиора, означающее «Мне свет». Почти каждый ее день рождения приходился на сияющий праздник Хануки. И она потом дочку родила тоже в декабре и дала ей светоносное имя Лючия.
Бабуля Лерочка родилась в декабре тринадцатого, в последние дни года, по которому принято отсчитывать покой и благополучие прежней России. После этих дней запахло порохом и карболкой. Лиора родилась в добрый час, с характером чистым и деятельным, с даром расширять пространство работой и мыслью, организовывать и упорядочивать. Сима такой был тоже.
Познакомились они, когда она приехала навестить двоюродных родственников в Житомир. С украинскими мальчишками ловили в Тетереве гольянов на хлеб, на тесто с яйцом, на речных улиток, мотыля, черву, пареный горох. На холодных скамейках, где места занимали бумажками и носовыми платками, они вечерами в заезжем цирке переживали за чемпионов по борьбе.
Сима познакомил ее с учителем рисования. Тот в рабочее время наносил рисунки на фарфоровые блюдца, а после работы мял с мальчишками каолиновую глину, ставил мертвую натуру, обучал штриху. В этой обляпанной поливой и обсыпанной керамическими крошками мастерской и проклюнулся в Симе профессионал-художник. Эта глина Тетерева вспомнилась Симе в войну, в высоком мейсенском замке, где он принимал картины и коллекцию уникального фарфора, вылепленного впервые в Европе Иоганном Фридрихом Бетгером в сугубом секрете, по заданию курфюрста, чтобы натянуть нос китайцам. Сима подобрал банку каолинового месива и, трясясь потом в кузове, сидел и с наслаждением катал из него мефистофельскую голову, но на ухабе вспрыгнул и так сильно вцепился страховать ящик с сервизами, что рикошетировали и вывалились за борт и голова, и банка.
Пьющий учитель Канцеров ставил шар, кувшин и удалялся в подсобку на пару часов. После этого, дыша горилкой, мрачно правил художества. Это длилось год. Ближе к лету он Симе сказал, что вроде можно переходить от шара и кувшина к собаке. Самое трудное — собак и лошадей рисовать, пробурчал он и добавил невразумительно, но звонко: «А самое легкое — людей, бесов и души умерших».
Вообще кое-чему в том Житомире все-таки учили. Совершенно сбрендивший преподаватель русской литературы читал в школе нечто, задним числом напомнившее Симе обэриутов: «Цыплята солнцевы, витающи муз в крове, хоть треснуть, а прочесть вирш долженствуют тьму…» То есть требовалось, чтобы цыплята или читали тьму стихов, или треснули, и то же самое житомирские школьники, а автором бреда был Гаврила Державин.
Приезжая Лерочка вежливо пробовала праздничный тейглех, субботний чолнт, латкес — блинчики из гречневой муки с гусиными шкварками и медом. Их полагалось запивать коктейлем из пива с постным маслом.
Мама Симина, Шифра, подруга многих сдобных дам, заправляла житомирскими обществами благотворительности: лехем эвионим, обеды для бедных, гихнас кала — справляли приданое бедным невестам! В фильме Михоэлса еврейских невест запихивали внабивку в вагон для скота. Именно так стали обращаться с ними вскоре немцы по всей Европе.
Какие после революции невесты? Сам институт брака отжил. Лерочка только головой со смехом мотала. Ну надо же, оказывается, еще есть семейства, в двадцать седьмом-то году, где к мальчикам приглашают учителей локшен-кейдеш! Обтерханный лапсердак и отчаянная застенчивость, паскудные хозяйские детки подсыпают разночинцу в чай вместо сахара соль, а он стесняется на это хозяевам попенять даже шепотом.