— Этот мужчина подъехал сразу же после нас, — объяснил Люсиан, — просто поискал свободное место у тротуара, поставил на него машину и остался сидеть в ней. Он сделал два телефонных звонка, сверился с часами и стал читать газету. Каждые три минуты мужчина смотрел на часы, словно кого-то ждал, но я уверен, что ждал он только того из тех четверых, вошедших в церковь, за кем следил.
Вторник, 29 апреля, 09.49
Монах остался стоять на улице, провожая отъезжающую «Скорую помощь» и полицейскую машину. На мужчину в неприметном сером костюме он обратил внимание только тогда, когда тот подошел к нему вплотную.
— Прошу прощения, святой отец, — сказал мужчина по-немецки, предъявляя значок и удостоверение.
Взглянув на серебряный щит, говоривший о принадлежности мужчины к полиции, монах кивнул.
— Я бы хотел поговорить о том, что здесь только что произошло.
— Я уже ответил на вопросы полиции, — испуганно промолвил отец Франциск, сбитый с толку тем, скольких официальных лиц привлекло это незначительное происшествие.
— Да, знаю. Я очень сожалею, что вынужден вас беспокоить, но я из отдела по охране произведений искусств, и мне также нужно подготовить доклад о случившемся, поскольку речь идет о памятнике национальной культуры.
Покорно вздохнув, монах повторил рассказ о том, что видел.
— У одного мужчины в часовне случился сердечный приступ.
— А что они делали в церкви до ее открытия?
— Как и все остальные, они пришли обратиться к Господу и посмотреть склеп.
— Если не возражаете, мне бы тоже хотелось взглянуть на склеп.
— Но в чем дело? Человеку просто стало плохо. Не было ни ссоры, ни несчастного случая, и к часовне это не имеет никакого отношения.
— Не сомневаюсь в этом. А теперь, если для вас это не составит особого труда, вы не могли бы показать, где все это произошло? Я отниму у вас буквально несколько минут.
Монах неохотно, сомневаясь, что у него есть выбор, проводил полицейского через главное святилище церкви к нефу, в часовню Лореты, мимо строгого скелета, охраняющего вход, и, наконец, во внутреннюю комнату.
Подобно многим уроженцам Вены, в том числе и сотрудникам полиции, за одного из которых он сейчас себя выдавал, Пауль Пертцлер совершенно не был знаком с туристическими достопримечательностями своего родного города и понятия не имел, почему эта часовня представляет такой интерес.
— Вы можете объяснить, что я сейчас перед собой вижу? И при этом, пожалуйста, обратите внимание, все ли находится на своих местах. Не торопитесь, святой отец, подумайте.
— Этот склеп принадлежал императорской семье. Здесь покоятся останки ее членов. — Остановившись, монах подошел к полкам, внимательно посмотрел на одну урну, взял ее и передвинул ее чуть левее и на полдюйма назад.
— В этих урнах находится прах членов императорской семьи?
— Нет, их сердца.
— Сердца? — повторил Пертцлер, уставившись на маленькие серебряные урны. — И давно сюда складывают сердца?
— С начала XVII века.
— А когда здесь было похоронено последнее сердце? Если оно было похоронено? Как вы сами это называете?
— Последнее сердце было помещено сюда в 1878 году.
— И сколько их здесь?
— Всего здесь пятьдесят четыре сердца.
Пауль сделал пометку. Затем он кое-что вспомнил.
— А сердце Бетховена тоже здесь?
Монах удивился, но ответил уверенно:
— Нет. Здесь только сердца членов императорской семьи.
— Однако мой вопрос вас чем-то поразил. Чем же?
— Странно, что вы спросили про Бетховена. Один из спутников мистера Логана тоже спрашивал про него.
— Кто? Который из спутников? Что он спросил?
— Мужчина из Америки спросил, есть ли данные о том, что Бетховен имел какое-то отношение к этой часовне.
— Ну и как, имел?
— Да, — с гордостью ответил монах. — Через одного из своих ближайших друзей — своего ученика и главного благодетеля эрцгерцога Рудольфа, младшего сына императора Австро-Венгрии Леопольда II. Эрцгерцог выделил Бетховену комнаты в императорском дворце, чтобы репетировать и выступать. Но мало кто помнит, что эрцгерцог был также священником, имел сан архиепископа, и поскольку эта церковь входила во дворец Хотбург, он служил здесь мессу. А Бетховен, проводивший много времени во дворце, исполнял здесь отрывки из «Торжественной мессы» на протяжении тех двух лет, что работал над ней. Когда в 1823 году произведение наконец было завершено, Бетховен посвятил его Рудольфу и написал на партитуре следующие слова: «От моего сердца — вашему сердцу».
— Опять сердца.
— Много сердец, — повторил монах, едва заметно улыбнувшись.
— А теперь вернемся к этому помещению и урнам. Вы уверены, что здесь ничего не пропало, все на своих местах?
— Ничего не пропало. Все на своих местах.
— В таком случае, почему вы, войдя сюда, передвинули одну урну?
— Она была чуть смещена.
— Возможно ли, чтобы ее трогал один из спутников Логана?
— Не думаю.
— А вы можете проверить? Можете заглянуть внутрь?
Отец Франциск нахмурился.
— Мумифицированные сердца считаются священными.
— Я все понимаю. Но мне бы хотелось, чтобы вы заглянули внутрь.
Монах колебался.
— Святой отец, это необходимо.
Осенив себя крестным знамением, монах подошел к полке, снял крышку с девятого кубка и всмотрелся внутрь.
Подойдя к нему сзади, Пертцлер заглянул через плечо: в серебряном сосуде лежало высохшее, сморщенное сердце. Чем Логан и его дочь занимались в этом склепе? Здесь есть что-то такое, что он упускает из вида?
Вторник, 29 апреля, 10.14
Меер шла от лифта по длинному коридору, сверяясь с номерами на дверях палат, делая над собой усилие, чтобы не заглядывать внутрь. Ей не хотелось подсматривать за незнакомыми людьми, беспомощно страдавшими на больничных койках, не в силах закрыть дверь, если медсестра оставила ее открытой. Она сознавала, что если случайно заглянет в палату, страх и отчаяние больных будут преследовать ее на протяжении многих дней, потому что ей были слишком хорошо знакомы их переживания. Хотя Меер тогда было всего девять лет, долгие недели, которые она провела совершенно неподвижно в кровати, не в силах защититься от любопытных взоров тех, кто проходил мимо, навсегда отпечатались у нее в памяти.
Дверь в палату номер 315 была приоткрыта, и в щель была видна женщина-врач, стоявшая у кровати, в которой лежал отец Меер. Врач стояла спиной, поэтому Меер не могла видеть ее лицо, но голос ее звучал серьезно — слишком серьезно для ситуации, сымпровизированной Джереми Логаном, имея в запасе считаные секунды.